Не совсем был прав Риш, мысленно отмечая отсутствие ноток желания. Находились, просто во взгляде, а не в словах. Не раздевающие догола одной лишь силой воображения, не оставляющие грязных следов и жажды тотчас переодеться в чисто выстиранную одежду, не хранящую памяти о неприятном, но были. Напрасным домыслом стала бы смешная и жалкая попытка сказать, якобы, целуя полураздетого привлекательного эльфа, с которым уже переспал на днях и мог не бояться нарваться на пугливое «Руки убери! Какого кыба непотребства творишь??», Аллен мог его не хотеть. Было желание, куда ему деться-то? А с ним сдерживающая уверенность, что гибкий тесно прижимающийся Риш не отползет и не откажет. Те, кто еще властны сказать «Нет, хватит!» смотрят совсем иначе.
Распутным хотелось назвать обращенный к человеку взгляд. В шутку, конечно же, просто ради права увидеть дымку алого румянца на лишенных загара щеках… Но горело в нем очень соблазнительное, заставившее на секунду забыть, что перед тобой девственник (а потом с запозданием и смущенной заминкой поправить самого себя: «Не девственник. Еще до вчерашнего дня не девственник»). Манило, звало, обещало, заставило глубоко вдохнуть и отнять руку от чужих губ, как бы красиво не выглядели блестящие зрачки под бахромой ресниц и мелькающий меж припухших коралловых губ кончик языка.
Легко, быстро, едва дотрагиваясь до кожи, чтобы не причинить боли, пальцы вольно прошлись от подбородка до ключиц, по груди – между левыми и правыми ребрами, заметными под кожей, где не было синяков, - и животу. Провел указательным по мягкой коже над штанами, почувствовал короткую дрожь – так здесь тело реагирует на краткие касания. Аллен недолго, перенимая привычку Риша, выводил на коже какие-то узоры. Улыбался. О боги, снова улыбался! И глаза, если уж выражаться образно, тоже улыбались.
С узелком чужих штанов удалось совладать легко – всё-таки не потерявшей чувствительность рукой вор умел распутывать не такие веревки, завязанные сильнее. Тем более странной могла показаться Ришу, обрати он внимание, необходимость чуть раньше отвести вторую руку от лица.
Пальцы левой потягивали и отпускали развязанный поясок, а ладонь правой легла ниже. Гладила пока что через ткань, чтобы не смутить сильнее и не напугать, но ощутимо, почти не замирала.
Аллен склонился над Ришем, для чего пришлось снова опереться левым локтем о постель. Целовал, пускай не удавалось согнать мешающую улыбку – немой призыв, прочитанный во взгляде, пьянил не хуже каорского вина.
Заглянул в глаза. Не задавал вопроса: «Продолжать?» вслух, но явно выискивал на него ответ в выражении лица, трепетании ресниц или повороте головы.

- Быстро учишься! – восклицание сорвалось тихое, едва вор почувствовал робкие руки. В отличие от Риша пламенеть лицом не стал, охотнее подался вперед, подставляясь и под ласку, и под гладящую по волосам ладонь.
Риш действительно учился быстро. Даже если учесть, что всякую незнакомую попытку принести удовольствие возвращал в почти неотличимом виде. Пытался понять как надобно реагировать, что можно, а что нельзя делать?
«Это ведь не экзамен, глупый!» - хотелось сказать, рассмеявшись, - «Не станут на тобой зло насмешничать, коль умудришься допустить оплошность!». Но всякий раз, когда фраза грозила стать произнесенной, Аллен ее удерживал, загонял обратно в клетку для не сказанных: со словом «глупый» у эльфа тоже связаны дурные воспоминания.
Щеки Риша зарумянились стыдливо. Непередаваемый контраст составляла краска неуверенного стыда с выражением глаз, волнующий. Нашептывающий, что всё происходящее остроухому в новинку, а при иных обстоятельствах могло бы напугать, но… Но не пугает. Ведь доверился, не боится, ждет своего права на нежность, понимание и тепло. Подталкивает, напоминает: «Я большее заслужил и хочу получить!»
Бессловесным призывом больше пренебрегать не получалось.
Руки обняли крепче, но не до боли; прижали сильнее, для чего пришлось убрать опорный локоть и распределить вес иначе. Неудобно, долго так не продержаться и снова придется опереться на руку, если менестрель не изменит положения прежде.
Объятие продлилось недолго, через пару секунд ладони снова оглаживали живот. Одну Аллен даже набрался наглости запустить под ткань.
- Потерпи, Ри. – Бард словно извинялся за то, что разжал руки; в голосе низкой нотой звучало то самое желание обладать, которое прежде выдавали лишь глаза, - Совсем немного потерпи.
Надо было сразу раздеться догола, но кто ж знал? Злила необходимость теперь отвлекаться на оставшуюся одежду. Много времени не заняла, но сам факт! В возне со своими штанами самым долгим оказалось разумное стремление дождаться, пока ненавязчиво дергающие завязки пальцы потянут слишком сильно и узел развяжется («Если во второй раз отстраню его руки и опять разденусь сам, может решить, будто делает ошибку. Не надо напрасной спешки»); паренек еще вчера показал, что сильно исхудал со времени визита к портному. Одежду Аллен уже не стал укладывать складкой к складке, просто столкнул с постели на пол.
Потом горячо и тесно прижался, водил руками по бокам и бедрам, особенно часто по внутренней стороне последних, чувствительной к беглым ласкам; целовал выше пояса мягкое податливое тело. Старался помнить, что нельзя сблизиться как вчера, просто завалив и разведя тонкие ноги. В конце концов, даже в таком способе любить у него оказалось больше опыта, чем у лежащего рядом мужеложца – не всякая благонравная девица, желая провести ночь с привлекательным парнем, решалась потерять невинность обычным путем, ибо слишком громкий скандал мог случиться в законную брачную ночь.
Не был уверен, что до эльфа в нынешнем состоянии дойдет смысл сказанного или тот окажется в состоянии вспомнить малозначимые детали, легко выпадающие из памяти, поэтому, говоря, ловил взгляд, дабы повторить, едва увидев недоумение:
- Пока хозяин еще не понял, что вы с Шаэни не любовники, он ничего не пытался всучить «на всякий случай без платы милостивому господину и даме»? Склянку какую-нибудь?

Надо было держать осторожнее – обнимая, Аллен помнил о синяках, но не о ребрах и, видимо, умудрился сжать слишком сильно. Изменилось дыхание эльфа, из выровненного стало коротким и участилось – верный признак боли, мешающей делать полный вдох. Снова посетила виноватая мысль, что надо было прекратить и остановиться, когда могли, ведь как бы не ластился и не привлекал Риш, его состояние нынче тянуло только на отметку «скверное». Не только дыхание свидетельствовало об ухудшении: подбородок, виски и лоб, не окрашенные румянцем, казались бледнее, чем пару минут назад.
«От сей ночи он быстрее не поправится», - Аллен аккуратно, чтобы не сделать хуже, приобнял мальчишку. Тот как раз целовал в шею и волосы барда мешали увидеть тревожное беспокойство на лице человека, - «А сейчас только хуже становится. Лучше прервать, объяснить, а ‘долг’ возвернуть после выздоровления. Расстроится, но это меньшая цена».
Сам менестрель с некоторым напряжением воли смог бы сказать «Довольно, тебе плохо. Потом» и отстраниться, ибо неделя (или сколько там потребуется синякам, чтобы зажить?) – не такой большой срок для ожидания. Но как Риш отреагирует? Судя по глазам, тесному объятию, смущению и, не взирая на последнее, широко разведенным бедрам, отказ поразит его неприятно. Больно кольнет и хорошо, если закончится только обидой на странного человека, не определившегося в последнюю минуту в собственных желаниях. А если… А если ничем не выдаст разочарования, спокойно кивнет, приведет себя в порядок и как ни в чем не бывало спросит о состоянии руки, снова извинится за шов новичка, потом  закутается в одеяло и вроде бы заснет? Подобное страшнее всего – вдруг просто закроет глаза, изобразит ровное дыхание спящего, даже обнимет, а стоит человеку уступить сну или свече потухнуть, как в голубых глазах поселится тень неоправданной надежды обрести заслуженное, отголоски старого «Шлюх не целуют» и брошенного в сердцах «Будь ты проклят!»?
Аллен не знал. Но рисковать не стоило – дважды стащив с воображаемого ломкого льда, можно не успеть схватить за руку в третий. Безразличия же не ощущалось ни к физическому состоянию Риша, ни к тому, что творилось у него в душе.
Не зная мыслей барда, краткую заминку можно было списать на измышление чего-нибудь годящегося на роль отсутствующей склянки. Нетерпеливое движение легших на плечи рук заставило решить разногласие здравого и желаемого, выпустить мальчишку из объятий, успокаивающе погладить по ноге. Быстро скатав край сбившегося меж ними покрывала, он подоткнул низкий валик под тело Риша, чтобы бедра оказались повыше и эльфу не пришлось напрягать поясницу и позвоночник. Приподнял совсем не загорелые ноги: «Повыше. За спиной мне скрести, если на весу держать неудобно». За неимением склянки снова сгодилась слюна.
Прикусил губу, еще раз тревожно посмотрел на Риша и плавно качнул бедрами, придерживая мальчишку. Целовал волосы, сбито вдохнул, но ничего не сказал. Говорить, как вчера, ничего не значащие пустые слова не хотелось вовсе.

То, что состояние здоровья (а правильнее было бы сказать «нездоровья») эльфа, он переоценил катастрофически, стало понятно с самого начала по судорожному вздоху и зубам, впившимся в губу. Белое на алом создавало страшащий контраст, голубые глаза на светлом выбеленном неожиданно острой болью лице казались особенно темными.
За относительно недолгую жизнь, хвала богам, ему быть на месте Риша или любой мадмуазели из означенной группы девушек сомнительной чести не доводилось, поэтому от безрезультатных попыток представить, оценить и подавить нежным обращением чужую боль, скрутившую эльфа почти в бараний рог, толку оказалось мало. Не переставал гладить Риша по шелковистым волосам. Тихонько, а иногда быстро целовал, чтобы скорее отогнать боль, но замер и ждал ее окончания. Опасался нетерпением всё испортить, сделать лишь хуже - эльф из своей и из чужой кружки хлебнул, сегодня хватит ему мучений.
Воистину неожиданностью стало то, что телесной пыткой художнику откликнулись и бедра, и руки, и ребра… Что у него еще болело? Кажется, вообще всё, если судить по бледности и отчаянному извиняющемуся взгляду, перехваченному в тревожной попытке человека по выражению глаз, если не словам прочитать исковерканное мукой «Хватит!».
Мотнул головой, демонстративно отвергая спрятанное во взгляде извинение. Не эльф виноват.
- Тише. – Прошептал едва слышно, хотя уж кто-кто, а Риш поражал выдержкой: ни вскрика, ни слез, только несколько вздохов издал, - Пройдет, маленький. Любая боль… – Губы коснулись виска, потом уст, искривленных той же болью и невысказанной мольбой, уже сотрясавшее воздух комнаты окончание фразы теряло смысл. Ведь Аллена просили о другом. Не болтать глупости, не раздавать выслушанные предостережения, а дать позабыть о боли, изгнать как остатки дурного сна.
Он несильно обнял Риша правой рукой, левой по-прежнему придерживая за бедро. Сам бы многое отдал за то, чтобы тело в объятиях прекратила трясти боязливая измученная дрожь, а для этого стоило послушаться нот мольбы в произнесенном имени. Приятной мольбы, не взирая на чужую боль, что уж говорить. Лишь неожиданная реакция Риша не дала исторгнуть вздох явственного удовольствия, заставила сжать зубы, снова чуть развести рефлекторно сжавшиеся сильно сдавившие ноги, одну ладонь сместить с ребра на пах и исполнить немую просьбу: избавить от монотонной боли.
Охотно и жадно целовал, ласкал, двигался, через раз то покрывал лицо остроухого поцелуями долго и нежно, то прижимался к губам нетерпеливо, заставляя выкинуть боль из головы, отвечать. На первый взгляд хаотично, однако пытался соблюсти ритм, под который эльф бы смог подстраиваться, если уж не пытаться двигаться тоже, что в состоянии Риша казалось затруднительным, то сосредоточиться не на боли, а… Да хоть на арифметике, высчитывая, действительно ли поглаживающие пальцы несильно сжимаются на долгом толчке, перед которым любовник почти совсем отстраняется, а до того следует мягкое движение, плавное и ласковый же поцелуй?

Даже прокатившая по телу дрожь оказалась не такой, как вчера – быстрой, вынудившей вжаться, но сотрясшей сильнее, выбила отчетливый стон, который не нужно и не стоило сдерживать. Пускай эльф, сам задавливавший срывающиеся с губ громкие вздохи, слышит да понимает,  что всё делал правильно, не смотря на страхи, и с ним другому может быть безумно хорошо и сладко!
Некоторое время по-прежнему оставался рядом, нависал над эльфом, оперевшись о локоть, не разрывал близости. Прижимался губами к щекам, рту, иногда к шее.
Потом всё-таки отстранился, но не ради того, чтобы бросить до слез и бесконечного ауканья в памяти обидные слова, одеться и уйти, а чтобы лечь рядом и обнять снова.
Мысленно повторял услышанное слово, собственное имя. Риш толком ничего не говорил кроме имени, но в последний раз произнес его как откровение, признание права – «Твой». Бард ни на миг не усомнился в искренности – сложно в минуты, когда внутри тесно и жарко становится от боли и удовольствия, изобрести настолько правдивую ложь. Сосредоточенность нужна, рассудительность, а какая к Владетелю может быть рассудительность, если думать о чем-то постороннем становится сложно?
Только и оставалось благодарить за доверие и полученный шанс исправить вчерашнюю ошибку, вновь стать ближе Эдвига и ничего не сказать, не подумав: ласково гладить по голове, легонько целовать волосы, стремиться успокоить и погрузить паренька в сон раньше, чем совсем развеется марево приятной истомы – пусть спит без тревог и кошмаров, пока есть кто-то рядом. С Аллена не убудет оттого, что эльфу до утра, может быть, не привидятся страшные сны или тень черноокого человека.
Нравился эльф сейчас по-особенному сильно. Во взгляде еще оставались не успевшие исчезнуть отголоски смущенного беспутства, с коим обхватывал за шею, возвращал откровенные ласки и раздвигал ноги; подмешивалось к ним тихое ликование, ведь потом уже не было больно! Тихое ликование и спокойная уверенность, что теперь не уйдут и одного наедине со страхами не бросят. Тоже доверие, приятно согревающее душу – прощен воистину, ибо, страшась повторения вчерашнего, эльф бы боялся и ждал обмана.
Единственное, что по-прежнему оставалось вне понимания вора – зачем прятать лицо, к чему смущаться, кого? От робости? Вновь переживая приятное и из-за того, что не смог скрыть, насколько происходящее нравится?
- А румянец тебе идет. – Он тремя пальцами подцепил подбородок, заставил посмотреть в глаза, - Не отворачивайся. В постели происходящее приятно, а приятное между двумя соединявшимися не может стать постыдным. – Аллен опять приподнялся, наклонился к уху Риша и шепнул не развязно, не пошло, а всерьез обещая, словно речь шла об уроке по настройке лютни,  - Когда поправишься совсем, я тебе это подробнейшим образом примусь объяснять. Сгодится такой учитель?

Заснуть удалось не сразу.
Сначала терзали мысли о завтрашнем «визите вежливости» («И, несомненно, наглости» - справедливо нашептывал внутренний голос) к Камиле, потом снова поднялась злость на зарвавшуюся девчонку, чей слуга избил не замешанного в делах Доброжелателя и графа Ро’Али художника, затем тупая и горящая боль в ране начала набатом долбить в висках. Бывало такое, если сильно уставал, почти не ел и тем паче, когда серьезно получал от кого-нибудь посильнее. Например, владетельски плохо заточенным ножом.
Таяние не затушенной свечи, о которой оба попросту забыли, привыкнув к робкому свету, отмеряло минуты. Колебался огненный лепесток – от закрытого окна веяло сквозняком и осенней стужей; расплывался в глазах, когда вопреки болящей голове смежались веки; опять возникал, стоило пеклу в заштопанной руке разгореться сильнее. Совсем исчезло, когда огарка оставалось на две фаланги пальца.
Снилась поначалу невнятная кутерьма, абсурдное сочетание образов. Одер говорил про кашу, потом велел идти на «Сорель» и ждать графа. Блуждал по чужому городу, не Аделю – такие засыпанные песком улицы и дрожащий от зноя сполох зелени вдалеке часто марают в книгах о пустыне. Миновал последние постройки, по песку шел к оазису, а тот всё отдалялся – может там таится порт, дорогу к которому Эдвиг не объяснил? Эдвиг, Эдвиг. Теперь поселилась уверенность, будто поручение дал Эдвиг и, как ни странно, не в порт идти, а найти Риша. Жарко и дышать тяжело, не знал, куда направить шаги: вперед и отыскать Астера Ро’Али, дабы узнать нового владельца перстня Грида де Апрете, или назад к Ришу. Оглянулся – нет города вдали, бьется о скалы море, а оазис изумрудным пламенем говорит за многими лигами воды, кои не по силам пересечь…
Сон прервался, когда проснувшийся эльф осторожно вывернулся из-под обнимающей руки, как назло левой. Именно ее жгло, пусть не казалось больше, что раз за разом дергают нить по живому, и стихла боль в голове.
Даже проделанный со всей возможной аккуратностью трюк «Освобождение и побег» оборвал хлипкую нить несуразного сюжета: толком не проснувшись, Аллен открыл глаза и приподнялся на локте правой, обвел непроглядно-темную комнату мутным взглядом, задержал его на Рише, быстро, коротко и неразборчиво спросил, не приоткроет ли тот окно.
После этого был Адель, не по сезону жаркий и душный, но пропали Одер, граф, Эдвиг и указание найти шхуну. Бессмысленный сон, непонятный, но мерещившийся ужасно долгим. Куда-то шел, кого-то видел, что-то требовалось сделать, но память тщетной суеты не сохранила.
Череда действий, словно вышедшая из-под пера бредящего графомана, не оборвалась сразу, но уходила постепенно. Нашлось, чем дышать – наверное, эльф смог разобрать невнятную просьбу и приотворил оконную створку. Истаяла мешанина знакомых лиц и всё последовавшее время Аллен провел в спокойном сне уставшего человека.
Ночевка в «Райском уголке» стала единственным нормальным отдыхом за два прошедших дня, аукнувший затекшей спиной чердак портово-складских помещений и краткая дрема на шхуне «Сорель» в счет не шли – необходимого восстановления сил подобные отвергающие всякие удобства «лёжки» не приносили, изматывали еще больше.
Когда проснулся совсем и открыл глаза, за окном царила серость, обещание очередного пасмурного дня, отчего угадать точное время не получалось. Лишь жило смутное ощущение, что ныне часов семь утра и он всё-таки проспал.
Одевшись и стараясь беречь раненую руку – виновницу доброй половины привидевшийся ночью ерунды, бард парой движений кое-как пригладил волосы и вышел в первую комнату:
- Риш? – голос несильно охрип со сна, - Сколько сейчас?

- Да. – Он потер глаза и сдержал зевок. Тело требовало махнуть рукой на все планы, лечь обратно в постель и проспать эдак недельку, как сегодня ночью сквозь сон ощущая под рукой чужое тепло. Ведь не откажется Риш, только что сам пробудившийся от тягучей дремы, просто поспать рядом, покуда постель еще не остыла совсем? – Хочу потолковать с рыжей, чтобы вчерашнего больше не повторялось. Пускай не лезет не в свои дела. Ты помнишь про сидр и Кадари?
Оттолкнуть жалкую слабость стоило огромного труда, слишком соблазнительно выглядела она на фоне необходимости идти через полгорода и вести игру угроз и переговоров с графской дочерью почти вслепую. Новое выражение, появившееся в глазах эльфа, только поколебало решимость  - страшно не хотелось уходить из места, где тебе рады и ждут, успели нежно привязаться.
«Оставайся!» - нашептывало что-то внутри, подталкивая к окну, заставляя приобнять за плечи, слово в попытке согреть, и поцеловать пухлые губы, - «Чего стоит надуманная месть Камиле, если можно попросить написать записку Шаэни, чтобы не спешила возвращаться, и просто остаться рядом на день? Болтать, смешить, смеяться, учить улыбаться и забывать скверное прошлое?..».
- Прости. – Аллен убрал руки при виде гримасы боли, но извинялся не за это, - Я честно пытался быть осторожным, но подумать не мог, что тебе всё равно окажется так больно… - Он замолчал, помялся и, наконец, почти с мольбой заговорил о тревожащем больше всего, - Не нарывайся сегодня, ладно? Прими извинения, скажи, будто тебе тоже очень неловко из-за своего резкого отказа и угости выпивкой. Всё, больше ничего не надо. Если блефуют и опять начнут выспрашивать про меня, то не молчи, хорошо? Дай слово, что на дурное не спровоцируешь. Не хочу, чтобы из-за меня снова побили.
Потом, не желая мешать и сомневаться опять, быстро собирался: умылся, расчесал волосы, закинул на плечо сумку и, подумав, поверх тапперта повязал плащ – слишком теплое сочетание для осени, однако время от времени барда начинало знобить.
У порога менестрель остановился и оглянулся почти бессильно – последний рубеж сомнений пролегал именно здесь. Не хотелось оставлять Риша одного встречать Кейра, беспокойный страх начинал съедать от одной лишь мысли.
«Из-за меня всё началось. Мною должно быть закончено», - пальцы сжались на кончиках двух конвертов, торчащих из вшитого в подкладку плаща кармана, - «Он здесь случайно затесался, а разве хорошо недомыслы от спутанных ролей кончаются? Не должен Риш никого ждать и ничего слушать. Не должен был получить побоев. Мне это всё полагалось, мне. Я должен тут остаться хотя бы для фона, чтобы Богиня роли снова не напутала».
И принятое решение казалось единственно верным. Он опустил руку, так и не коснувшись дверной ручки, тихонько вернулся к окну.
- Ри? – Аллен осторожно тронул его за плечо, но заговорил тихим шепотом из опаски спросонья напугать, - Я не уйду. Ляг в комнате, замерзнешь тут.
Но эльф не проснулся, только повел во сне головой, а о том, чтобы самому перенести его, не шло и речи: сколь хрупким не кажется тело, килограмм сорок оно всё же весит – опасная нагрузка на руку. Продержишь совсем немного на весу, а она вдруг ослабнет и подведет… Падение на пол нельзя назвать лучшим из возможных пробуждений.
Риш спал и будить его долгим ощущением постороннего присутствия в комнате не хотелось. Осторожно перегнувшись через эльфа, Аллен притворил оконную створку. Несильно, наверняка ветром ее скоро откроет опять – чтобы закрыть крепко, требовалось усилие и громкий хлопок дерева об дерево. А сие тоже разбудит почти не спавшего эльфа.
«В конце концов, Камила вряд ли пошлет слугу рано утром. Всего скорее тот придет днем или часов в одиннадцать, когда точно не сможет никого разбудить. Не заявляться слишком рано – правило вежливости, от коей далеко уходить не следует. Я успею сходить к Камиле и вернуться раньше, чем придет Кейр».
Дверь за уходящим бардом закрылась без малейшего скрипа. Кадари, выслушав просьбу, пообещала приглядываться к каждой чернявой голове и заранее пересчитать утварь.

В дальнейшем Аллен жалел о прогнанной слабости как о несовершенном подвиге: раздумай он идти на Вторую улицу и останься в комнате, многое бы произошло иначе.

------- > Дом на Второй улице.

Дом на Второй улице.

Кадари постаралась честно и точно исполнить указания вора. Аллен, говоря с ней поутру, выглядел не просто возмущенным: как бы вор не пытался держать себя в руках на людях (в том числе при эльфе, коего, наверное, опасался испугать контрастом между внимательным любовником и готовым на любую подлость недругом), внутри клокотала злость. Не имели права рыжая певичка и ее друг так резко вмешиваться в чужую жизнь и что- то менять кардинально, позволять себе рукоприкладство или чрезмерную навязчивость. Отвадить надобно. Всё равно как и чем. Отвадить, пока в привычку не вошло.
- У него хорошо поставлен удар. – Она мельком увидела синяки на руках эльфа, когда звала того в кухню предшествовавшим вечером.
- А у меня, говорят, язык подвешен прекрасно. – Аллен паскудно усмехнулся и окажись внизу Риш, тотчас бы признал одно из выражений, словно сошедших с лица Эдвига, - Синяк сойдет через неделю, перелом спустя пару месяцев, но слова искалечат глубже.
Кадари кивала, соглашаясь. Принесла сидр, внимательно следила за выходившими из таверны или просто спускавшимися вниз. Когда приметила чернявого, кивнула и местный вышибала – тип поражающего фантазию любой женщины телосложения, одним ударом отправлявший задиристых выпивох в нирвану, вежливо, ни цепко сжал правую руку Кейра повыше локтя. По-прежнему вежливо, но непоколебимо и не слушая ничего, повел на кухню… Где прекрасно отработанным ударом бывшего солдата шибанул под дых, перебивая напрочь дыхание. Свой хлеб в «Уголке» он получал не зря: даже вооруженные наемники, нахватавшиеся мастерства в стычках, предпочитали не связываться с матерым костоломом.
Кадари этого не видела: работа повалилась на женщину как из рога изобилия, она отнюдь не сразу вспомнила про эльфа и поднялась наверх, забрать кубки с сидром. Потом долго сидела рядом с эльфом, гладила по голове, не пыталась поднять из опаски – как знать, не переломаны ли кости? – и беспеременно твердила: «Аллен вот-вот придет».
Фразы, последовавшей за ударом, слышать не мог никто кроме Кейра – надежда поэзии спешно побежал по ее указанию искать менестреля на Второй улице.
«Привет от Аллена». – Вышибала не без сочувствия поглядел на парня, которого утром пообещал от души ударить «по старой дружбе» с бардом и пододвинул Кейру табурет, - «Он очень просил не дать тебе заскучать. Не знаю, чем ты ему не угодил».
Кадари же пришлось отвлечься и от зала, и от Риша, и от Кейра – другие постояльцы потребовали помощи служанки в соседних комнатах. Посему возвращение самого барда она вынужденно пропустила и рассказать ничего не успела.
- Спасибо, Дуглас. – Первым делом войдя на кухню (ибо рассудил, что к Ришу зайти успеет), бард кивнул вышибале, - Я твой должник.
Долго стоял, молчал и посматривал время от времени на чернявого с явственным любопытством и объяснимой настороженностью. Наконец, когда за Дугласом закрылась двери и они остались одни заговорил. Вовсе без былой враждебности, с которой намеревался начать разговор до ухода: встреча с Камилой, обещавшей впредь присматривать за слугой, сменила гнев на милость. Кем, в конце концов, был Кейр? Таким же, как и он, псом. Просто один ходил за рыжей графской дочерью, а другой за магом…
Аллен занял освободившийся табурет, недолго и пристально рассматривал черноволосого.
- Так вот ты каков, взбесившаяся псина? – усмехнулся почти по-доброму, но потом вспомнил о взятом у Дугласа обещании и смешинки в глазах померкли. Знал менестрель на практике силу ударов вышибалы и во взгляде появилось что-то похожее на сочувствие, - Извини. Когда я просил, был жутко на тебя зол. Если хочешь ударить – бей, но сначала уж пообещай, что эльфу моя просьба к Дугласу не выйдет боком. Он дурного твоей хозяйке не хотел, а если обидел, то лучше я отвечать стану.
Аллен ничего не знал. Это становилось ясно.

Реакция Кейра немало удивляла – тот ни слова не сказал на извинения или хотя бы «псину». Посмотрел, будто знал намного больше менестреля, а дальше пришла Камила. Откуда она взялась здесь и почему избегает смотреть в глаза, он обязательно спросит, когда спустится вниз. Позже.
Всегда жутко стоять перед раскорчёванной и выпотрошенной норой, видеть на земле вокруг следы разрывавших землю лап с четко отпечатавшимися бороздами когтей или отпечатками сапогов. Хочется уйти быстро, не обернувшись, не заглянув, ведь наверняка не знаешь, что цельного, не поломанного удастся найти внутри.
Но иногда уходить нельзя. Невозможно даже больше, чем спуститься на кухню и заслуженно ударить чернявого выпратка: не получится не из-за того, что всю жизнь натаскивали кого-нибудь избивать и вряд ли руку менестреля не перехватят раньше, а оттого, что придется смотреть в глаза после уже произнесенного «Извини» и ненавидеть.
Ибо другим оказалось вдребезги разбито всё оставленное здесь.
Холодно. Аллен прошел к окну, с громким хлопком закрыл раму. Негромко, не оглядываясь на сжавшегося и неведомо сколько пролежавшего так эльфа, позвал:
- Риш.
Затем вернулся к нему, на ходу развязывая плащ, почти насильно придал поломанной кукле сидячее положение, долго кутал ее в нагретую собственным телом ткань. Смотрел в глаза, слушал мерное капанье разлитого сидра
Сам сел на пол, прислонившись к дивану, усадил к себе на колени и обнял, зарывшись лицом в светлые волосы.
- Маленький мой. Ну, не молчи так. Хоть что-нибудь говори.
Бард всегда влюблялся  чересчур быстро и сам об этом знал. Хватало пары встреч, ума, привлекательности, общей цели или острого чувства, к примеру, щемящей жалости, и невольно ловил себя на мыслях о той или иной девушке. Пару дней, неделю, полторы, совсем редко в течение целого месяца… Риш не был девушкой, но Аллен жутко его жалел. Со времени, когда догадался о некой произошедшей в прошлом и гнетущей до сих пор несчастной любви, сильнее – когда смог осмыслить и принять на веру имя, кое носила мрачная тень былого. Жалел, ибо жалость – одно из немногих всесильных добрых чувств, коими Создательница наделила всех.
Он понимал, что из такой вот жалости скоро прорастет иное, что начнет чаще вспоминать глаза цвета неба в полдень бело-зимний, перебирая струны лютни. Не противился, не отталкивал, говорил: «К лучшему всё. Ришу забота и тепло важны, ему важно чувствовать себя чьим-то и нужным. Пускай обопрется и встанет на ноги, с меня не убудет».
Слепо надеялся, что действительно за кратких полтора месяца в Аделе сумеет поддержать, помочь, заметит по-настоящему счастливую улыбку на бледном лице, услышит смех. Не вымученный или тихий, а смелый и громкий, заразительный – смех существа, поборовшего в себе что-то по-настоящему страшное, ожившего, пробудившегося от кошмара и понявшего, что гротескные чудовища остались в рваной дымке сна.
«Ты для меня ничего не значишь?».
Аллен верил и влюбляться за пару дней себе не мешал. Ведь нет ничего дурного в том, что человек, пускай и вор – почти клеймо в глазах всякого любителя рассуждать о морали и нравственности! – желает добра становящимся ему дорогими. Создательница не осудит противное природному замыслу чувство, улыбнется. Ибо то, что кто-то назовет дурным, пошлым и мерзким, поможет выжить покалеченному в душе, надломанному и слабому.
Не судила, наверное, улыбалась. Только страшно больно становилось: менестрелю не требовалось вызнавать подробности во всех красках, дабы представить произошедшее. Хватало одного взгляда на безвольную блеклую куклу, повешенную на хлипкие веревочки, замершую на самом краю ломкой снежно-льдистой кромки.
«Я больше ничего не скажу, не подумав», - его собственные, Аллена, вчерашние мысли звучали теперь почти как пророческое карканье, - «Я больше не столкну на лед и упасть не дам. Дважды оттащив, на третий раз могу не успеть схватить».
«Ты для меня ничего не значишь», - вспоминалась строчка-огрызок практически забытой песни.
Пальцы, когда он поднял руку, чтобы заправить за острое ухо светленькую прядь, не дрожали, но слушались плохо. Погладил по волосам осторожно и ласково, словно зверька, которого отчаянно боялся вспугнуть. Заглянул в глаза, понял, что на сей раз отвести от края не сможет и не знает как; притянул к себе, обнимая.
О Камиле не думал, Кейра хотя не мог выбросить из головы вообще, не вспоминал – в разы страшнее и больнее злых насмешек ранит потухший взгляд того, в кого ты влюблен.
«Ты для меня ничего не значишь». Менестрель понимал, отчего именно она занимала мысли – за повторяемо строкой следовала другая.
«Ты для меня ничего не значишь.
Но почему тогда я плачу? Почему тогда я плачу?»
Слезы, если они и были, исчезали в спутанных светлых волосах, даже ритм дыхания не ломали, но облегчения не приносили совсем.
«Но почему тогда я плачу?».
В комнате нестерпимый чудился запах мокрой науськанной псины, но говорить поначалу мешала невозможность найти слова – немыслимое дело для менестреля. Не было слов. Ничего не было кроме льда под чужими ногами и не сбывшейся мечты за полтора месяца увидеть счастливую улыбку Риша.