То, как эльф попытался избежать первого касания, заставило пережить левую руку ему на плечи, когда Риш всё-таки опомнился и прижался.
Не укрылась от внимания затравленная готовность заслониться руками от удара, не прошли мимо ушей сказанные слова. «Прости уж за грубость» - скорее по привычке говорить благовоспитано и избегать некрасивых оборотов, но именно грубость заставила испугаться произносимых речей даже раньше, чем обернулся эльф.
«…а под конец, уж прости за грубость, трахнул и ушел, ничего не объяснив» - так, кажется, говорил эльф, если вспоминать дословно? Аллен вновь и вновь пугался тем, как похожи дела двухгодичной давности на вчерашний день. Тоже ведь переспал, тоже ушел, тоже ничего не взялся объяснять. Швырнул пару слов оскорбления как высшую милость, не попытался разобраться в истинном положении вещей. Увидел рожденный собственным разумом обман, ничего не захотел слушать, с ходу ударом от плеча порвал всякие связующие с эльфом нити.
«Что же ты с ним сотворил?» - вопрос без конца задавался то себе, то человеку, гладившему светлые пряди раньше, когда-то давно. – «Он в себя забился, запутался совсем и не в грязных словах нуждается, не в «трахнул, ушел, ничего не объяснил», а в присутствии хоть кого-то рядом. Совсем немногое, такая малость другому нужна как воздух».
- Больно? – бард ненадолго перестал гладить по голове, тронул холодную ладонь – Скоро пройдет. Это ненадолго, Ри. Боль всегда уходит, любая.
«Ри»? Сократи имя, говори ласково, делай хоть что-то, дабы поддержать! Кто лучше взломщика и лютниста может понимать, сколь сильно пугает одна лишь мысль потерять руки?
Он выпустил руку, подцепил тремя пальцами подбородок и принудил не прятать лицо. Недолго смотрел, но внимательно, прежде чем заговорить опять:
- Сейчас иди в спальню и ложись спать. Ты устал жутко. Я спущусь вниз за свечой и вернусь, это недолго. Потом поболтаем, пока ты не заснешь. Идет?
Аллен всё-таки разорвал объятия, одной рукой продолжая придерживать Риша за плечи: требовалось передвинуться к окну, выморозившему комнату до температуры ледника в подвале, и плотно захлопнуть раму. Опустил глаза на пачку пристроившихся на залитом лунным светом  подоконнике рисунков, в общих чертах разглядел самый верхний и почувствовал себя ублюдком ничуть не лучше того, другого. Менестрель наверняка знал, что не стал бы рисовать обошедшегося так с ним… А на листе видел набросок человека с длинными светлыми волосами. Риш – не он: рисовал, простил, не ударил, даже теперь вероятно простит за брошенное в злом порыве. Риш – не он, но хотя бы сейчас он Ришу нужен, чтобы под лед не провалиться.

Только возвращаться? Аллен, зажигая взятую у незнакомого слуги свечу от горевших в зале, покосился за окно. Темно, темно, ночь вступает в свои права, дозором обходит угодья! Вздохнув, он отвернулся и тихо охнул – горячий воск капнул на пальцы.
Для вора темнота нынче не была ни помощницей, ни подругой: уходя от Одера, он кроме всего прочего надеялся подыскать дешевое жилье на неопределенное, но продолжительное время. Однако момент был упущен, потрачен на разрешение им самим нагнетенной проблемы и острым ребром вставал не вопрос «Где жить вообще?», а «Какими чердаками довольствоваться сегодня?». Разумнее, конечно, вовсе остаться в «Райском уголке» и переночевать у печи на кухне (не раз менестрель выторговывал подобные милости у хозяев постоялых дворов за песни и игру на лютне), но уйти нужно не раньше, чем задремлет Риш – Аллен обещал, что посидит, покуда тот не заснет, - а за это время теплое место непременно займет кто-то из слуг постояльцев. Нарушать обещание, понимая, в каком сложном и подавленном состоянии пребывает эльф, было рискованно.
«Мало ли что ему привидится в полудреме? О чем вспомнит? Задергаются старые образы, начнет вспоминать, разбередит душу, растолкует мое исчезновение неправильно и застану в состоянии худшем, чем оставлял».
С другой стороны, неплохо заночевать у Риша: рядом останется, то бишь обещание сдержит, да колобродить по ночному Аделю не придется, голова целее будет. В снимаемых эльфом и сестрой комнатах есть не только постель (ибо вряд ли после стольких необдуманных слов остроухий захочет даже исключительно целомудренно разделить ложе с человеком; «А если согласится просто лежать рядом, то где вероятность, что ночью со сна, забывшись и обманувшись сходством, не испугается ожившей памяти?»). Можно лечь на диване или заснуть в кресле, надо только взять одно из одеял и не проспать утро.
Ему всё-таки пришлось задержаться минут на пять, дабы поймать того же слугу и купить у него длинный отрез чистой материи на повязки – страх художника повредить руки напомнил про собственное рассеченное предплечье.
«Так и сделаю. Когда заснет, лягу на диване», - решил менестрель, поднявшись по лестнице и толкая дверь.
Теперь, держа в руке неглубокую плошку со свечой, длины которой хватило бы часа на полтора-два разговоров, он чувствовал себя заметно увереннее. Исчезла почти незаметная прежде посторонним, но непрестанно сопровождавшая тревога, готовность сорваться с места при любом резком шуме или скрипе половиц за дверью. Пропала въевшаяся на уровне инстинктов необходимость определять темноту, малознакомое помещение и тишину как незаконное проникновение со вполне понятными воровскими целями, ждать возможного появления хозяев или слуг, песьего лая.
- Извини. – Бард заговорил от двери, дабы эльф узнал пришедшего и понял, что краткая задержка с возвращением произошла случайно («Я ведь обещал обязательно вернуться через семь минут, а отсутствовал, наверное, все пятнадцать. Что если решит, будто его обманули и снова бросили? Я оставил здесь лютню и сумку, не ушел бы… Но вряд ли Риш помнит о каких-то вещах»), - Без огня я мало что могу разглядеть или начинаю чувствовать себя вором в чужом доме. А последнее неприятно, напрягает сильно…
Войдя в спальню, он осекся и между бровей ненадолго залегла глубокая складка, исчезнувшая, когда Аллен сообразил, что раздеться и лечь в постель Ришу мешала отнюдь не тяга перечить здравомыслию.   
- Не расстегнуть? – Человек пристроил свечу на поставленном к изголовью постели низком столе, устойчивом на вид, а свернутое чистое полотно положил в углу постели подальше от окна. Позже осмотрит рану, пусть сначала эльф заснет. Скудный опыт лекаря (а вернее полное отсутствие оного, но необходимость часто приводить себя во вразумительное состояние)  подсказывал, что полученный неизвестно где порез не мешает промыть остатками вина, а неприятные процедуры, связанные с кровью, порезами и бинтами, имеют свойство отгонять сон. – Давай помогу, не дергай руками лишний раз. Они от этого быстрее не заживут.
Подойдя, бард принялся быстро расстегивать пуговицы – к ловкости пальцев прибавлялась полученная накануне сноровка, ведь рубашка была той самой, вчерашней. Улыбнулся краем рта, вспоминая дальнейшую сцену до эльфовой сказки, и тепло посмотрел на Риша.
В отблесках свечи, обострявшей переливы света и тьмы, заставлявшей гротескные тени плясать на стенах, художник уже не казался мертвенно бледным и это было приятно. Обнадеживало, что хоть немного успел прийти в себя, что снова научится улыбаться.
Не удержавшись, невесомо поцеловал в губы, аккуратно стягивая рубашку с плеч. Старался высвободить из рукавов, не причинив боли, почти не касался кожи.
- Всё, ложись и засыпай. – Складывая элемент чужого гардероба, Аллен отошел обратно к свече. Некоторое время рассматривал на свету ткань рукава, найдя высохший след крови из порезанной руки, потом повесил ее на спинку.

О, разумеется Аллен заметил! Глупо полагать, будто на таком коротком расстоянии можно не увидеть столь явной попытки отстраниться.
«Что ж, я сам дурак», - крутилось в мыслях, пока он ногтем колупал пятно, - «Нужно было вовремя догадаться, что сходство никуда не денется, а от неверных теней только заметнее станет. Боится он не меня, это понятно, но… Но всё равно не очень хорошо получается, надо держаться на расстоянии и возле света. Пускай уж видит, что я – это я».
Увы, догадка Риша оказалась верной – поймав сиюминутный испуг в глазах, бард поспешил отойти, сделав вид, будто ничего не понял. Пускай эльф очухается, придет в обычное состояние или хоть немного успокоится. До этого времени (а лучше вовсе до утра) близко соваться не стоит.
- Не стоит. – Повторил менестрель собственные мысли, но уже отвечая на заданный вопрос, с сомнением покосившись на сидящего, - Зрелище само по себе неприятное, а тебе лучше руками ничего не делать.
Нет, посторонняя помощь была бы очень кстати, этого скрывать не следует. Одной рукой как следует очистить порез, вымыть, зашить и запеленать рану Аллен бы не смог и сам понимал. Развязать и то получится вряд ли – повязки спутались, растрепались и придется, по всей видимости, их разрезать. Но Ришу больно, пальцы даже пуговицы расстегнуть не сумели, стоит ли говорить о стежках иглы по живой коже?
«Великолепный выбор. Либо мучить эльфа неприглядным видом и болящими синяками, либо заставить рану ждать до утра» - Аллен прикусил губу, неосознанно копируя мимику художника. Ключевым словом была «рана», несказанным даже в мыслях – «грязная». Тряпка-повязка слишком далека от снежной белизны, чтобы надеяться увидеть чистый порез. Попади пыль и ржавчина (или что обычно можно увидеть на ножах моряков?) в кровь, заражения не избежать…
- Отшатнулся? Ничего, я даже не заметил. – Бард, решившись выбрать из двух зол не меньшее, но чреватое не столь серьезными последствиями, посмотрел на эльфа, - Если сумеешь промыть и зашить, буду в долгу. Или руки слишком сильно болят?

Отредактировано Гансар Ийвар (12.11.12 20:58:26)

- Если руки у кого-то задрожат, то у меня, - вор нервно улыбнулся, возвращаясь с послушно принесенной бутылью вина. Покопался в подсумке, извлек на свет Божинин узкий деревянный пенал длинной едва ли с две фаланги пальца, в каких швеи хранят иглы. Одна действительно нашлась, а вместе с нею обнаружился перепутанный моток ниток. Его удалось быстро привести в порядок, не наделать лишних узлов, вдеть конец в ушко (вряд ли это легко получится у художника, если он не смог пуговицы расстегнуть!). Кольнул палец, проверяя остроту, поморщился – не затупилась.
На первый взгляд могло показаться странным, что мужчина носил с собой подобный швейный инвентарь. Однако профессия менестреля требовала ладного костюма и иногда возникала необходимость парой быстрых стежков исправить огрехи; взломщику подчас приходилось открывать хитрые маленькие замочки вроде тех, какие врезают в шкатулки с украшениями или важные деловые книги – слишком хрупкая работа, чтобы использовать простую отмычку и не испортить механизм совсем. Острые и тонкие иглы подходили лучше всего. Подобный труд выпадал лишь изредка, куда чаще он чинил одежду... Или себя.
Иглу с ниткой Аллен передал Ришу и отчаянно надеялся, что желтоватый свет скрадывает ненормальную бледность лица. Руки не дрожали, за что он горячо возблагодарил обоих небожителей, как светлую, так и темного – первую за подаренную и не совсем исчерпавшуюся выдержку, второго за подавлено-рассеянное состояние эльфа, мешающее примечать детали.
Ибо воистину, сколь это глупо! Человек, не боящийся переступать закон, бледнеет как девчушка при виде хоть сколько-то серьезных ран: подобных следов от ножей во всё предплечье, нанесенных мечом увечий, отрубленных конечностей, слишком большого количества крови на тряпках, убиенных мертвецов…
Бард предпочел не вспоминать, как долго рвало его после увиденного однажды трупа из сгоревшего дома в Эмеральде, но в отместку память подняла из глубин порядком запылившийся образ старика с разожжённым лицом, однажды найденного торговцами на пустом тракте. Тогда они с Одером путешествовали с торговыми людьми и наткнулись на разоренную телегу бедных сельских купцов…
Менестрель дернулся, когда новоявленному врачевателю пришло в голову провести пальцем почти по ране – боль штопором ввинтилась в порез. Глубоко вздохнул, прикрыл глаза, успокаиваясь, и кивнул. Мол, продолжай, больше шевелиться не буду.
Когда в дело пошла игла, пришлось сцепить зубы так сильно, что заныли челюсти и десны: рана сама по себе причиняла уйму неприятных ощущений, кровяная корка присохла к тряпке и сколько бы осторожными не были действия Риша, прокалывающая кожу игла, стежок и следующее за ним несильное натяжение нити, ее скольжение через прокол, чувствовались необычайно.
К концу экзекуции цвет лица Аллена стал уже не белым как полотно повязки, а пепельно-серым. Не под цвет глаз, конечно, но близко к оному. Боль в растревоженном порезе шевелилась, перекатывалась, гудела точно пчелиный улей и пока что не думала затихать.
Мягкое прикосновение губ заставило не отшатнуться, как ожидал художник, а напротив прикрыть глаза, разжать зубы и выдохнуть с явственным облегчением: всё, точно закончилось. Больше ничего не будет до той поры, когда придется вынимать нитку из срастающегося рубца.
- Вино еще осталось? – голос не дергало, зато мелкая дрожь в пальцах, появившаяся где-то на середине, пройти не успела, - Зыбовый из меня выйдет полковой лекарь.
Последнее было попыткой пошутить, а на губах появилась вымученная улыбка.
«Как же, заргать Создательницу, это больно!».

Сказать хоть что-то содержательное и не оставляющее послевкусие почувствованной слабости не физической, а моральной, удалось только основательно приложившись к переданной бутылке.
- Для первого раза неплохо. Я знавал лекарей в разы хуже, которым без порядочной дозы опиума даже комариный укус побоишься вверить. А ты… - Вор пожал плечами, глянув на свежую повязку, - Боль была не из-за каких-то твоих ошибок или неосторожности, а из-за моего проклятого неумения своевременно беречь себя и не получать подобных знаков отличия вообще. Зашивать всегда больно, а я на это не совсем спокойно реагирую, как ты видел…
Эльф потянулся и собеседник невольно засмотрелся на него: тонкий, ладный, худой, острые лопатки выпирают под кожей, волосы падают на лоб и лицо. Воистину, светлый! Как пить дать, мальчишка: пускай в тонких руках ощущается сила опытного фехтовальщика, внешне не дашь больше пятнадцати лет, по страхам, словам и впечатлению сократишь до четырнадцати – подросток перед тобой лежит и потягивается, точно сытый котенок. Эх, как хочется руку протянуть, погладить по животу будто взаправдашнего зверька, чтобы на встречу ласке подался, ластился, на краткое время забыл про старые страхи!
Поколебавшись немного, он всё же вытянулся рядом на постели и прикрыл глаза.
На время воцарилась тишина. Риш о чем-то думал. В голове у человека царила приятная пустота: вымотавшееся за сутки тело несказанно радовалось возможности валяться не в кухне, закутавшись в какое-нибудь покрывало, не на жестком полу пыльного чердака, не на продуваемой всеми ветрами палубе на ящиках, а на мягкой прохладной постели и в комнате без сквозняков.
Как мы не ценим на первый взгляд самые доступные из удобств цивилизации! Сегодня ты доволен всем, можешь жить в комфорте и воспринимаешь это как нечто должное, хотя завтра жизнь может подбросить пакость, дать оступиться и потерять всё! И будешь ты, разнеженный любитель удобств, просыпаться от нецензурной брани в кварталах бедноты или вовсе в проходных дворах под аккомпанемент начинающегося дождя.
Судя по тому, как далеко ушли его мысли от «Райского уголка», смеживший веки бард едва не провалился в дрему, но ее разбил внезапно прозвучавший голос Риша.
Вопрос заставил приподняться на локте, посмотреть на эльфа с недоуменным беспокойством:
- Боишься? Чего?
Вряд ли остроухого пугала темнота или вероятность, что непонятно откуда могущий появиться сквозняк задует лепесток свечи. Воспоминания? Вполне могут. Но такой страх отгоняется легко, даже если вокруг сомкнется темнота – близким присутствием кого-то другого, реального и не запуганного образами из книги чужой памяти.
«Но пусть лучше пояснит».
Услышав просьбу и разобравшись в значении интонаций, коими она была произнесена, Аллен даже удивился: как удачно всё сложилось-то, а? Не иначе как Богиня решила по-своему оплатить неудачу с шантажом графа?
- Мне, - он вдруг только сейчас понял, что не сказал об этом эльфу и даже разрешения на ночлег не спросил до того, как художник сам поднял неловкую тему – Некуда сегодня уходить, если честно.

Идиллию и покой Риша вскоре пришлось разрушить. Тапперт был теплым, предназначался для того, чтобы греть хозяина даже в промозглые осенние дни или январские вьюги (с некоторым увеличением числа надетых шерстяных вещей, разумеется), но для уютной спальной комнаты не подходил. Особенно когда сбоку приваливается что-то может быть замерзшее, но живое и способное греть. Сначала было тепло, но вскорости сводящие в дрему ощущения уюта, благостной температуры  и присутствия рядом сменились неприятным и простым «Мне жарко, заргать вашу Создательницу!».
Требовалось либо снять тапперт, либо медленно, но верно превращаться в жаркое в собственном соку. Аллен предпочел первое и сел на кровати, свесив ноги, на пару долгих мгновений задумался. Неужели эльф считал, будто барда смутит мысль заснуть в одной комнате с тем, с кем вполне добровольно, пускай не без вмешательства коварной выпивки, переспал вчера?
Если честно, ему нравилось подшучивать над эльфом и «вышибать клин клином» - стараться выбить из того привычку говорить глупости, краснеть и смущаться тогда, когда речь заходит о доброй половине не предосудительных тем, в том числе постельной.
Вор подцепил тапперт за полы, с картинной небрежностью стянул через голову, откинул на спинку кровати. Той же последовательностью действий избавился от рубашки. Тряхнул головой, разбрасывая волосы по спине, повел плечами , посмотрел на эльфа через плечо и даже не думал прятать нагловатую подначивающую улыбку:
- На дива-а-ане поспать? Вчера ты не сильно-то меня избегал. – Пауза, голос еще на «вчера» упал до вкрадчивого шепота, очень похожей копии того, каким говорил сам эльф, заделавшись в массажисты, - Даже, я бы сказал, совсем наоборот… Хотя ты, - Бард неожиданно заговорил нормально и отвернулся, будто намеревался встать, - Наверное прав.  Жался исключительно ради тепла, за шею обнимал в нуждах гимнастики. А занятия любовью, говорят, помогают сжигать лишний вес.
Улыбка по-прежнему играла на губах, хотя Риш не мог ее видеть – мужчина сидел к нему спиной. Зато знал, что принуждающие ошибаться розыгрыши света и тени, падая на кожу, изжелтят и выровняют загар, скрадут худобу и желтовато-серый цвет волос, выделят четче на неплохо разработанные мышцы рук. Знал, что темнота и одна-единственная свеча делают некоторых людей привлекательнее, чем те кажутся в лучах дневного светила.
«Нет, уходить я не намерен. Но он об этом не знает. Интересно, остановит как-нибудь или опять растеряется и покраснеет от легчайшего намека на вчерашнее?».
Разговор о страхах и кошмарах бард не без разумности решил перенести на иное время. Не стоит былое оживлять ночью в темноте, где что угодно видится. Потом поговорит, потом успокоит, потом насмешит. Утром. Нынче важнее просто отвести разговор от опасной темы.

Да, вор действительно не мог видеть улыбки эльфа. Но знакомый вкрадчивый шепот, которым заговорил Риш, с лихвой ее окупал: изгиб губ нарисовало воображение. Ведь действительно улыбался! Нередко удается по интонациям или смешинкам в голосе догадаться об этом, не имея возможности увидеть.
Однако вчера неожиданное превращение «Риша обыкновенного» в «эльфа манящего» объяснялось обуявшими художника злостью, обидой и желанием поставить зарвавшегося смертного на место. Вчера. А… А сегодня? Понимать ли это как шутку, очередное «Ну держись, сейчас я тоже над тобой пошучу!» или пытаться рассмотреть посул, обещание, скрытое и нетерпеливое «Чего сидишь? Обними, ответь, приласкай! Я жду!»?
«А если второе, то стоит ли опять напоминать ему о том, что синяки и ушибы – это не лучшие спутники утех?»
Можно, конечно же, повернуться в надежде, что успеешь заметить тень веселости на лице, способные разрешить терзающий вопрос хитринки во взгляде, но не хотелось прерывать даже настолько легких прикосновений. На редкость приятно было сидеть в неподвижности, прикрыв глаза, ощущать чужое близкое тепло, внимать переливам голоса и видеть, как эльф в одно мгновение отбросил воспоминания о бедах. Риш непременно вспомнит о них через пару часов, проснувшись в темноте, или поутру, но в нынешнее мгновение оставил позади и не оглядывался на пугающие тени за спиной.
Через секунду мазнувшая по скуле прядь объяснила всё – слишком точное повторение программы прошлого дня, оно не может оказаться случайностью!
- Ах, какое коварство! – бард накрутил белую прядку на палец, потом дал колечкам мотков ослабнуть и соскользнуть; запустил пальцы в волосы эльфа, гладя, - После подобных слов я, как всякий благовоспитанный человек, просто обязан пойти и отыскать тебе грелку. Либо кошку, если грелки не отыщу. Так ведь?
Ужасно хотелось добавить про свое воровское прозвище, то самое «Ридрская кошка» и случайно получившимся совпадением зажечь искорки смеха в глазах цвета неба в полдень бело-зимний: как же, нашлась уже кошка, способная согреть!
Не меньше подмывало на двусмысленную фразу «Самому греться придется» спросить скабрезную пошлость. Но в последнюю минуту он передумал и слегка откинулся назад, прижимаясь спиной к эльфу. Тонкие пальцы рисовали хитрые узоры на груди, иногда царапали кожу ногтями и от этого становилось щекотно. Теперь, когда власть вина не сглаживала острые углы принципов, удалось заставить себя задаться вопросом: нравится ему происходящее или нет? Сколько ни думай, ни прислушивайся к себе и сладкому точно молоко с медом голосу, не отыщешь неприятного, вызывающего дрожь или отторжение. Скорее уж к губам захочешь приникнуть, растревожив память о лакомом напитке.   
«Семнадцать лет?» - думал вор, перебирая светлые прядки, мягкие точно шерстяная пряжа, - «Эльфы взрослеют медленнее людей. Едва ли ему пятнадцать в переводе на наши годы.Всего полтора десятка, каково? Немалую чашу успел испить, несладкую. Само собой, его мучают кошмары».
Хотелось аккуратно перехватить скользившую по груди руку, заставить остановиться, дабы не тревожить лишний раз синяки, и самому губами по ладони вывести какой-нибудь короткий узор. Аллен бы так и сделал, но подвижность положенной на колени руки ограничивала только что зашитая рана. Пальцы пострадавшей прошлой ночью левой казались ватными, слушались плохо, а боль не утихла совсем.
… Про ребра и темно-лиловые на бледных предплечьях синяки, кстати, напоминать прямым текстом не стоило. Вряд ли они не дают о себе знать. Художник со страхом думал о том, что пальцы могут перестать слушаться, сейчас наконец-то отвлекся от тоскливых мыслей, так нужно ли вновь подталкивать к ним, обрывать короткую болезненную радость? Пусть чувствует руки, по-прежнему исполняющие волю, свыкнется с этим и перестанет пугаться собственных домыслов! Пусть. Слишком много дурных мыслей и объяснений выпало сегодня эльфу, чтобы опять толкать к черте подавленного отчаяния.

- Хочешь жениться? – в тон ответствовал вор, - Хорошо, я постараюсь найти незамужнюю кошку. Хотя, знаешь ли, это нелегкое дело. Кошки редко показывают обручальное кольцо. Но ради тебя – он едва-едва улыбнулся краем губ; не понять, серьезно ли или из желания пошутить сказано, - Всё, что угодно.
Реакция паренька на всякую мало-мальски осторожную ласку казалась странной и необычной. Тот словно получал ее впервые и никак не мог привыкнуть! Всякий раз, когда пальцы касались кожи или волос в новой ласке, казалось, будто художник опасливо замрет, ожидая несуществующий подвох, и только потом подается навстречу, причем делает это с чрезмерной отчасти таимой радостью, даже со спешкой: «Быстрее, быстрее! Пока не передумали, не отдернули рук, не вспомнили, что ты – шлюха, а шлюх не целуют и мягкого обхождения они не заслужили! Быстрее, не опоздай, иначе непременно лишишься даже такой скудной доброты!».
«Шлюх не целуют?» - фраза, целых два года не дававшая покоя эльфу, после сегодняшнего объяснения осела внутри неприятным осадком. Осела не только из-за того, какое значение несла в себе (особенно для эльфа, уж это бард мог понять: швырнуть подобное почти что ребенку и уйти значило задавить в нем живую способность смеяться на долгие месяцы), а кому и кем оказалась произнесена вслух, – «Не мне судить Эдвига, но это… Это зло. Зло и не оправдано так разбивать чужие мечты».
Риш смеялся, говоря про кошек, и от чистого перезвона хрустальных бубенцов становилось теплее на душе. Менестрель, услышав первые ноты, даже голову повернул, чтобы видеть добродушное веселье в глазах и улыбку на оттененной огненным сиянием свечного огарка бледности лица.
«Задавить в нем живую способность смеяться на долгие месяцы», так ведь произносилось в мыслях? Вспоминался Риш, вышедший на кухню; тому художнику, подавленному и притихшему, до смеха ли было? Возникал в памяти смешливый паренек с иссиня-черными волосами, сидящий рядом с Архианом в «Эльфийских садах»; тогда не хоть тень улыбки мелькала на лице!
«Зло и не оправдано так разбивать чужие мечты», - билось в голове неотступно, покуда Аллен приглядывался к чужому лицу, запоминая детали: затемненную тенью длинных ресниц синеву глаз, полудуги бровей, брошенные пламенем блики, создававшие видимость оранжево-желтых огоньков в глубине зрачков.
Приятно было чувствовать, как к тебе тянутся, благодарно откликаются на всякую попытку стереть прошлое из памяти хотя бы временно. Сладко понимать, что ты медленно, но верно вытаскиваешь другого из сырой ямы (в которую, если задуматься, дважды едва не столкнул опять) к согревающему теплу походного костерка.
Жутко понимать, что через полтора месяца тебе придется уехать неведомо куда и неведомо насколько, а «другой» останется возле поленьев совсем один: куда пойдет, осмелится ли оглядеться вокруг или испугается обманов прошлого и темноты?..
Додумать не дал Риш, в сей момент заставивший человека завалиться на постель. Смертный был даже благодарен за подобную острастку: на скверный путь свернули размышления. Не хотелось думать о дне грядущем, хотелось задержаться и пожить в настоящем.
«До чего красивые глаза!» - Риш как раз поймал его взгляд и удалось заглянуть в них прямо. Распутать светлые прядки и освободить руку он успел примерно за минуту до падения и теперь охотно обнял эльфа. Глаза красивые, да. В них хочется смотреть долго-долго. Весь облик мягкий, светлый, неземной, а поцелуй не пугливым получился, но таким же робким.
- Ты ведь и так красив, не крась их в темный. – Аллен легонько поглаживал скулу и щеку эльфа левой рукой, стараясь не очень сильно ее тревожить, опять убрал за ухо выбившуюся прядь. – Болезным кажешься.

- Только красота и ничего больше? – Аллен рассмеялся, - Ну! Уж надеюсь, это ты не про себя сказал!
Странными казались слова Риша. Даже не про глаза, якобы серые будто небо. Себя вор не мог назвать привлекательным и имел на то все основания: если сколько-то лет назад девушки могли засматриваться на молодого слугу мага, то получив шрам, Аллен потерял право на внимание большей части прекрасной половины человечества. Спасали только «штукатурка» и умение удачно затушевывать красноватую бугристую отметину, легшую через всё лицо, затенять ее и подкрашивать в нужных местах, дабы давний след от ножа казался то полоской не очень старательно стертой и оттого размазавшейся грязи, то покрасневшей недавно полученной царапиной, то чем иным – всем, что могли изобразить руки и опыт.
Нет, удивляло откровение о кукольной красоте. Заставляло взглянуть иначе, удивленно и с ноткой снисходительного недоверия, говорившего: «Не может быть такого! Но раз угодно, то под стены чужой обители со своим благочестивым уставом не полезу. Молитесь так, как молились!»
Менестрель попробовал припомнить, был ли среди просмотренных им рисунков портрет самого Риша. К сожалению, вчера больше тревожился возможностью угодить под чары тихого голоса и почти не глядел на листы, рассеяно проглядел первые два. Ночная темнота не позволила приметить нечто подобное среди разбросанных на полу, которые Риш совсем недавно сложил на подоконнике, но тонкой фигурки и голубых глаз не вспоминалось.
«Надо будет утром их посмотреть, поискать», - пообещал себе, сильно сомневаясь в успехе.
- У внешней привлекательности есть одно свойство: на десяток маслянистых взглядов найдется два-три от тех, кто станут тобой любоваться с восхищением. Ты ведь художник! Неужто ценя чужие обличия, никогда не глядел так же в зеркало? Нельзя влюбляться в собственное отражение, но вовсе избегать его неразумно.
Он прищурился, снова глянул на эльфа, будто запоминая черты, а потом смежил веки.
Поглаживал по спине, дозволял трогать лицо и почти задевать край шрама – вольность, при иных обстоятельствах частенько игравшая на нервах: «Ощутит ли неровность, заметит, спросит? Да оградят боги от чужого любопытства!».
Дозволял, да. Но себе распускать руки, прижимать податливое гибкое тело сильнее, не разрешил. Охотно возвращал поцелуи, дабы совсем искоренить мерзкий привкус поднятого в памяти «Шлюх не целуют». Получал видимое удовольствие от легких прикосновений к скуле, но по-прежнему не передвигал ладонь ни выше, ни ниже спины. Дразнил безответностью, не скрывал этого – улыбка становилась шире и веселее.
Сегодня всё складывалось иначе, чем вчера.
«Сегодня всё и будет иначе. Не как вчера. Не уйду опять. Зло и не оправдано снова разрушать чужие мечты даже безотчетно».
Сегодня можно было соблюсти только один повтор, представлявшийся важным ритуалом, коими нельзя пренебрегать: человек приподнялся на локте, чтобы легче дотянуться до лица, приник к чужим губам и долго целовал, радость находя не в ощущениях, а во взаимности и невысказанном «Можно». Не пытался детально повторить момент, когда наконец-то прекратил сомневаться, принадлежавший прошлому дню, но не избегал схожести.