- Прекрасно, - не моргнув глазом соврал Гансар, - Я готовлю как бог.
"...Разрушения".
- А что, разве яркоглазая хорошо кашеварит? Не знал.
Ответ прозвучал несколько рассеянно: вор пытался вспомнить, приходилось ли его сестре готовить за краткое время их совместного путешествия и если так, то не получил ли кто в тот день несварение желудка. Память упорно увиливала от прямого ответа, однако всё время подбрасывала отсылки на другой: про отвары и эльфа. Что он рассказывал? Про то, как Шаэни его...
Коварная память дождалась именно того момента, когда мужчина взял бокал и сделал глоток.
"Это взбаломошенное существо вздумало меня отравить", - вот как звучала фраза, сказанная художником некоторое время назад. Звучала давно, а по-настощему серьезное значение вор придал ей только сейчас. Владетелева блудня! Отравить!
Аллен поперхнулся, раскашлялся, рука дернулась и вино в бокале плеснуло через край, пролилось на... Правильно. На колени! И, следовательно, на эльфа.
- Я пре... предупреждал. - Едва прокашлявшись, хрипло возвестил менестрель, несильным, но настойчивым толчком сгоняя остроухого с колен и ставя бокал подальше. - Мои колени неприкосновенны, а за попустительство на святыню полагается божья кара. Почитай абергальский свод законов и наказаний, там про это в ста двадцати пунктах доходчиво рассказано.
Бард поднялся, принялся отряхивать тунику от красных капель, неразборчиво бранясь сквозь зубы. То, что слова казались слишком неразборчивыми даже для эльфийского тонкого слуха, подсказывало: они ну очень неблагозвучны и, наверное, дословно объясняют, что, где и как сделали Создательница и Владетель, сотворив в этом мире ужаснейшие винные напитки. Пускай красное на красной ткани было не столь заметно, сам факт появления пахнущих перебродившим виноградным соком пятен не мог порадовать следящего за городским костюмом менестреля.
Последняя реплика Риша зацепила слух самым краешком и теперь Аллен переспросил, глядя на эльфа через плечо и продолжая стряхивать винную влагу:
- Прости, что сделать? Я раскашлялся и не расслышал. Научить тебя целоваться?

Спокойствию барда, услышавшего такое явно сказанное всерьез заявление, мог бы позавидовать самый матерый коллекционер ридрских мишек Тэгги.
Вор не изменился в лице, но несколько секунд просто молчал, окидывая художника по-прежнему недоуменным взглядом. Потом цокнул языком ровно три раза. Затем качнулся, разворачиваясь к эльфу лицом, и перенося вес тела на другую ногу. Сложил руки на груди. Опять поцокал языком, тоже три раза. Во всем, что касалось цоканья языком менестрель видимо стремился соблюдать полнейшие гармонию, симметрию и соответствие.
- А ты не умеешь? – И снова три цоканья. – О. Тогда я понимаю, почему четверть часа тому назад ты, жестокосердный, так непримиримо отверг пылкую страсть человека, который ради тебя не поскупился проливать кровь… Бессмертный эльф, лань тонкокостная, кляча старая и дарование молодое просто не умеет целоваться? Забавно. – Если бы вор не пытался сохранить пафосно-скорбное выражение лица и интонации, он бы обязательно расхохотался, - Только не говори, что семнадцать лет своей жизни ты провел самым бездарным образом, посвятив себя целомудрию, вере в Прекрасную Даму или чему-то в это роде. Страдать под балконом женщины с томиком поэм о любви, пугая округу бледным от недосыпа лицом и красными глазами – самое бестолковое, что можно делать в присутствии дамы любого возраста. Соседи осиновый кол быстрее наточат, чем недоступная красавица поднимет белый флаг.
Аллен снова качнулся с носка на пятку, вскинул голову, посмотрел на потолок, задумался.
Сейчас, изображая напряженный мыслительный процесс, он пытался понять, до какой кондиции умудрился дойти эльф от двух бокалов вина. Шутит что ли? Тут из всех кандидатов в мастера-наставники один он, мужчина! Хотя эльф-то сам сказал, что мужеложец… Нет, остроухий действительно так пьян? Или придуривается?..
- А на помидорках ты, конечно же, тренироваться не пробовал? – Увы, на ответ, подтверждающий потуги обучиться самостоятельно, надеяться не приходилось: слишком уж горды эти бессмертные, чтобы целоваться с овощами. – Они, говорят, ребята на редкость страстные, с первого раза без практики и осторожности хрен отсосешься.
Спустя еще полминуты тяжких дум, решив, что цокать на сей раз осуждающе не надо (ведь менестрель все-таки, а не лошадь с золотыми подковами; нельзя вводить аудиторию в заблуждение!), вор развел руками.
- Ладно, хорошо. – Вор откинул волосы за спину и, стараясь сделать это как можно естественнее, гармонично вписать в схему передвижений, перенес обе бутылки вина на подоконник. Весь вид говорил, что он сдается и готов пожертвовать собой ради ценного опыта. – Но если кто-нибудь спросит, отвечай, что целую вечность уламывал меня, ползая по комнате на коленях. Не к лицу мэтрам раздавать халявные мастер-классы зеленым новобранцам.
Убедившись, что бутылки отсюда никуда не исчезнут, Аллен со стуком захлопнул раму, смахнул с подоконника натекшие капли дождя, и подойдя к двери на лестницу, приглашающе взмахнул рукой, затянутой в зеленую ткань рукава:
- Только боюсь, что для твоей затеи одного вина нам маловато, юный кандидат в дамские угодники. Пошли на кухню, разживемся последним компонентом и устроим тебе первое занятие.
С этими словами вор вышел в коридор.

lофф: те же, но перешли в кухнюl

Кухня, по ощущениям пришедшего из холодной комнаты барда, буквально полыхала жаром растопленной печи, треском дров и запахом обжигающе-горячей выпечки. Глубоко и с наслаждением вдохнув божественный аромат, он огляделся.
О том, что в «Райском уголке» менестрелю бывать доводилось не раз, свидетельствовали уверенный шаг, нагловато-приветливая улыбка в сторону хозяина и раздавшийся тут же  веселый оклик:
- Аллен! Ты ли это, собака на сене!
В кухне находились трое: парень лет пятнадцати, который сидя на укрытых холстиной дровах настраивал лютню, а при виде вора отвлекся от своего занятия и окликнул, раскатывавшая тесто толстая кухарка и ее молоденькая русая помощница лет восемнадцати.
- Собака на чем? – у менестреля аж рот дернулся, - На сене? Не на шелковой перине в объятиях роскошной поклонницы, не на подстилке у камина хотя бы - на сене? На мокром кишащем букашками сене? Да еще, наверное, в гордом одиночестве? За такие речи, сударь, вам полагается натянуть глаз на...
Вор не договорил, осекся, увидев демонстративно приподнятую скалку в руке кухарки. Запоздало вспомнил: та очень не любит крепких мужских выражений в приличном женском обществе.
- Ну-ну? - поддразнил молодой коллега.
- Вам ваше око полагается натянуть поверх седалищных холмов, младая надежда и будущее риодоннской поэзии.
Скалка опустилась. Кухарка выглядела изрядно разочарованной, чего нельзя было сказать о чернявом лютнисте,  покатившемся со смеху.
- Я – и надежда? Да ты не пьян ли?
- Нет. Но разве я никогда не говорил, что у риодоннской поэзии нет ни будущего, ни надежды?
Молоденькая помощница, в чьих зеленовато-серых глаз плясали веселые огоньки сдерживаемого смеха, взяла горшок и наклонила его над миской с молоком. От белой глади поднимался вкусно пахнущий пар, вмиг заставивший пожалеть об отсутствии завтрака.
Мед из горшка лился медленно, источал заманчивый запах. Ложился на горячее, еще с пеночкой, молоко тяжелыми вязкими складками, растекался по нему так медленно, что хотелось взять ложку и осторожно зачерпнуть эдакой сласти.
Однако мед мог подождать. А дело, приведшее их сюда, нет.
Голос Аллена, нашептывающего почти на ухо, щекочущего висок и волосы дыханием, когда он мягко приобнимал за плечи и чуть наклонялся к собеседнику, девушки тоже называли медовым: сладким, неторопливым, почти интимным, даже если нашептывались не признания, а скучнейшая из версий историй гномьей водки.
- Итак, Риш, - вор ласково, сверкая улыбкой заправского соблазнителя, обхватил эльфа за плечи одной рукой и подвел к столу, - Если хочешь научиться целоваться так, чтобы нравиться женщинам, то тебе нужен последний и самый главный компонент. А он называется…
Не договорил, замолк, но улыбаться не прекратил и руки не убрал. Стоял, глядя на обваленную мукой скалку, сминаемый резкими сильными движениями бесформенный ком теста, набухающие на краю горшка золотые капли…
Вот капля сорвалась, завершила узор и манящее взгляд наваждение театральной паузы развеялось как белесый дым. Тогда Аллен мягко и без напрасной спешки развернул Риша лицом к себе, наклонился к губам как будто намеревался поцеловать, но ужасно медленно, дразня близостью. Совсем легонько коснулся уст и, смеясь, выдохнул:
- Женщина!
После чего толкнул эльфа в руки той служанки, которая только что поставила горшок на стол и обернулась, желая что-то сказать барду. Увы, он сам опередил, заговорил быстро и четко, словно был заправским полководцем и сейчас стоял не в жаркой кухне, а перед ждущей приказа декурией под риодоннским стягом:
- Кадари, за прошедшие годы я воистину научился уважать опыт. Посему поручаю эту непорочность твоим заботам. Учти: до конца дня он должен уметь целоваться как сам Владетель… - В этот момент музыкальный инструмент в руках конкурента издал протяжный щемящий звон и Гансар рывком повернулся к нему, - Гемри, отдай мне лютню! Сердце кровью обливается, когда я на тебя смотрю.
- Ну… - Немножко разочаровано выдохнула названная Кадари, провожая вора взглядом, но обнять эльфа и положить голову тому на плечо ей это не помешало, - Ну ты и мерзавец, Аллен. На других работу скидываешь опять?
- Неверно в корне. – Менестрель улыбнулся ей, садясь на мешки и беря в руки лютню – Я дьявольски восхитительный мерзавец, Кадари. А это почти что земля и небо.

Пальцы касались лютни будто подчинившись чужой воли – действия не откладывались в мозгу, творились по памяти с точностью машины, а мысли были далеко отсюда. За мили. За месяцы. С совершенно другими людьми и ситуациями.
…Так на него глядели только однажды. Вспомнились две пары женских глаз: одни разглядывали пристально, но украдкой, сравнивали и искали что-то знакомое в чертах случайно встреченного юноши, другие глядели открыто и с по-детски не смущающимся ответного внимания интересом.
Только вот в глазах Шании-старшей, матери Шаэни Рэнди – его сводной сестры по отцу, не появлялось такого дикого страха. И ее лицо не бледнело подобно выбеленному полотну. И не читалось панической жажды отскочить подальше, оставить между собой и бардом как можно больше пустого пространства, разорвать дистанцию.
Райвен Вир однажды видел узнающий взгляд человека, который вроде бы не мог увидеть в его лице ничего знакомого. Ничего. Но не «никого».
«Ты один в один похож на своего отца, Гансар» - тогда же, перед расставанием, вместо прощания напутствовала Шания, - «Только глаза другие. Наверное, от матери? Береги сходство с ним. Он был хорошим человеком, дурного бы я не полюбила».
Аллен почти что боготворил отца… Нет, громко сказано. Но если не боготворил, то обожал точно. Помнил множество шуток, всю преподнесенную науку веселых затей, как зеницу ока берег подаренную лютню, никому кроме Одера не позволяя даже касаться старой «боевой подруги». С Одером, к слову, его тоже свел отец и это знакомство перевернуло всю жизнь тогдашнего мальчишки. В лучшую или худшую сторону, но перевернуло. За одно только это можно было благодарить родителя бесконечно!
А в перепуганных глазах эльфа отчетливо виделся страх.
Просидеть минут семь, борясь с косоруко настроенной чужими пальцами лютней, стараясь не порвать струн и вообще сделать музыкальному инструменту лучше, а не хуже, оказалось на удивление просто. Руки даже не дрожали от нетерпения, от необходимости тратить время на бесполезную работу, а не на интересующие сейчас расспросы...
Но схватить эльфа за шиворот и взашей вытолкать из кухни от лишних глаз и ушей подальше? Такое действие никто из присутствующих не сумел бы объяснить адекватно, а творить о себе всякие грязные сплети не хотелось совершенно. Даже сейчас.
Впрочем, на него почти не обращали внимания: действительность потонула во взрыве хохота, грянувшем как только Риш, удрав от барда, увидел картину и схватился за нее как утопающий за низко свесившуюся над водой ветвь.
Служанки и паренек-лютнист всё еще посмеивались, когда чужой лютне удалось вернуть должный вид. Аллен поднялся и, качая головой, улыбаясь по-прежнему, подначивая всеобщее веселье, всплеснул руками:
- Кадари, увы! Между тобой и живописью эльфийский юнец, поразившись женской красотой, потерял дар слова и обомлел так, что ни о каких поцелуях теперь думать не сможет. Жестокая ты, жестока твоя красота! Он ведь вовек на девиц не взглянет теперь, будет вечно хранить твой образ!
Он подошел к Ришу, на всякий случай оставив между ними пару шагов, и заговорил, умерив веселую насмешку. Всматривался в лицо эльфа, стараясь разглядеть остатки того секундного страха.
- Ладно, это была скверная шутка. Извини, я не удержался. Пошли отсюда?

lте же, опять в комнатеl

Стоило эльфу остановиться, как пальцы барда намертво сомкнулись повыше локтя, потащили дальше чуть ли не силой и разжались только тогда, когда за спиной плотно закрылась дверь снимаемой Ришем комнаты.
Состояние, охватившее мужчину, едва они ушли из кухни, походило на лихорадочное нетерпение. Сын знал об отце прискорбно мало: в первые десять лет жизни больше интересовался фокусами и цирковыми трюками, потом ушел с Одером, а теперь, спустя больше десяти лет, допытываться было вовсе неловко: что это за потомок, который о родителе начинает задумываться и интересоваться только через двадцать с хвостом лет?
Поэтому всегда приходилось довольствоваться немногими отрывочными сведениями. Последним из благодатных источников была память Шании, сохранившая образ шумливого беспечального человека с темными глазами, чью веселость лишь время от времени затеняла непонятная женщине злость на всех.
«Злость?» - тогда Аллен удивился, ведь ничего подобного он в детстве за отцом не наблюдал. Но потом только махнул рукой: мало ли что влюбленной женщине примерещится? Может она сама слов не выбирала и разозлила, или тот просто сравнивал очередную любовницу с другой, или дела не клеились…
Словом, знал бард немного: кроме черных глаз, темных волос и высокого роста, не раз виденных им, об отце мог сказать только то, что тот волокита, голос на бастарда никогда не повышал и почти всё свободное от праздничных торжеств и распоряжений по оным время проводил в городе. Последнее всегда сильно обижало незаконнорожденного сына, оставляемого на попечение тетки.
- Сядь, эльфе. – Он разжал руку  и легонько подтолкнул художника к дивану.
Посмотрев в лицо вору, можно было без труда догадаться, что раздирающих его вопросов просто уйма: загорелся огонек настырного любопытства в глазах, взгляд стал беспокойным, метался с предмета на предмет, но сосредоточения не приносил никакой из них. Потом, спохватившись, Гансар тоже сел на диван и повернулся к эльфу. Жадно до каждого слова подался вперед, чтобы в полумраке лучше видеть лицо эльфа.
- Риш, я научу тебя целоваться, если так хочешь. Зря, конечно, ты послал Кадари, но на «нет» и суда нет… Каким он был? Ты давно его знаешь? А откуда? Неужто я действительно так на него похож? И с чего ты перепугался? Я же не собирался целовать тебя всерьез, на кухне мы все просто разыграли забавную шутку!

- «Золотые»? – Аллен немного растерялся, не так поняв слишком быстро оборванное «зл…», - Да нет же, черные.
Но пускай это «золотые» и могло навести на мысль, что хорошая память эльфа где-то дает ошибку и ужас у Риша вызывает другой человек, просто «наложившийся» в памяти на образ отца сидящего напротив менестреля, всё остальное соответствовало истине. И торопливая поправка про темный цвет волос тоже.
– Да, это точно он. Эдвиг.
Бард продолжал глядеть на эльфа с нетерпением и, пожалуй, с медленно разгорающимся огоньком холодной злости в серых глазах, какой часто появлялся и у отца, если о заинтересовавшем его продолжают долго молчать, пытают нетерпением – переняв их цвет от матери, Райвен Вир не забыл всё остальное взять у Эдвига.
Но приходилось сдерживать желание встряхнуть эльфа за плечи, разбудить от странной дремы, от плена каких-то неприятных размышлений, и продолжить сыпать вопросами. Риш улыбался и останавливала в первую очередь эта гримаса (иначе Аллен бы ее не назвал), раздвинувшая уголки губ.
Если эльф вспоминал его отца, то память о знакомстве с риодоннским шутом не была приятной. Хорошие воспоминания заставляют улыбаться иначе, разжигают в глазах веселья, окрашивают щеки румянцем. Плохие вынуждают поникнуть, отворачиваться и вспоминать. Молчать. Не говорить, а если и произносить что-то вслух, то отказ в просьбе рассказать о таимом памятью.
Сообразив, что эльф мрачен как дождевая туча и вот-вот совсем растеряет недавнее хорошее расположение духа, Аллен насмешливо хмыкнул, тщательно скрывая разочарование. Вид менестреля говорил, что он не воспринимает эту трагичность всерьез (пусть уж лучше художник думает, будто ему и вправду не верят, а потому никогда к этому разговору не вернутся), но с чужими прихотями сегодня готов считаться.
- Ну-ну. Твое лицо меня пугает… - Он поспешно вскинул руку, как бы останавливая должный прийти после этих слов благородный порыв рассказать всё и обо всем, -  Не продолжай, а то если я, настроившись на трагическую историю о какой-нибудь любимой вами обоими женщине, услышу про не возвращенный карточный долг… Не продолжай, я ведь в этом случае за себя не отвечаю. Посему от греха убийства подальше мы забудем про эту тему и вернемся к делам нынешним. Научить целоваться… - Аллен запрокинул голову, откинулся на спинку дивана, хитро глядя на несостоявшегося рассказчика. – Что ж, Кадари тебя не устраивает, обучение тонким наукам легло на мои плечи. Тогда начнем. Целуй.

Сказать, что опыт художника был нулевым значило бы вежливо промолчать. По тому, как насмешливо изогнулась бровь менестреля, становилось ясно: «порывом страсти» он не просто недоволен – чудовищно, ужасно, неописуемо разочарован.
Нет, начало было вполне многообещающим! Пододвинулся, значит, руки на плечи положил, приблизился… Бровь поползла вверх уже тогда: Аллен едва не решил, что отвлекаться на живопись и краски в самые неподходящие минуты – навязчивая идея остроухого, который как раз в тот момент с пристальностью скупщика краденых товаров разглядывал полосу пролегающего через переносицу шрама.
- Ах, как здорово, что все мы здесь сегодня собрались… - прошелестело, едва размыкая губы, - А зачем, позволь спросить, ты не забыл? А, ценитель живописи?
Когда художник аккуратно, едва касаясь кожи, провел линию снизу вверх от скулы, Аллену очень хотелось обратить его внимание на то, что менестрель - не кот и мурлыкать не начнет, но поостерегся. Ведь наперед не угадаешь, каким словом можно эту непорочность подстегнуть, а каким вогнать в густую краску на всю оставшуюся жизнь.
Да и дрожал еще? О Создательница…
«Всемогущие, это с чего? Чего он трясется как осиновый лист? Можно подумать, будто сидит с ножом у горла. Или нет, будто едва легонько поцелует, как я его завалю и изнасилую? Воистину, велика самооценка высшего народа».
Неизвестно, чего на самом деле боялся эльф, но касание губ вышло смазанным, неуверенным, каким-то вялым. И быстрым. Владетельски быстрым, будто у художника в другой комнате подгорал обед.
Аллен не подался на встречу, не пошевелился, не сделал ничего – просто сидел как немое изваяние и только бровь, наконец-то заставшая в наивысшей точке недоуменного изгиба, свидетельствовала о том, что он по-прежнему четко воспринимает действительность и ничего не пропустил.
Выслушал скудные оправдания эльфа, но в лице не изменился и ничего не сказал. Легким толчком заставил отодвинуться, поднялся на ноги и огляделся вокруг. Потом вспомнил, что обе бутылки вина относил к окну. Взял бокал, прошел к двум литрам благодатной «заначки», взял одну, но не откупорил сразу, а с запоздалым интересом прочел буквы на пробке. Вино хорошее, эльфийское. Удовлетворившись такими сведениями, он со звучным хлопком выдернул пробку и наполнил бокал.
Пригубил, посмотрел за окно, недовольно скривился при виде новых потоков ливня и наконец-то обернулся к Ришу.
- О боги… - Менестрель исторг почти безнадежный вздох. – Им ли было угодно послать мне ученика, за которого перед Кадари пришлось бы отчаянно краснеть? Хвала Создательнице, ты уцепился за ту картину. Я, оправдываясь перед ней, выглядел бы на редкость глупо. То ли я еще слишком трезв, то ли… - Мужчина прошел обратно к столу, но теперь уже с бокалом и бутылкой. До середины наполнил бокал эльфа вином и, поставив благословенный сосуд в центр, протянул напиток эльфу, - Ай, кого ты так соблазнять собрался? Провести теоретический курс о твоих ошибках?

А дальше произошел весьма неожиданный поворот дела. Для менестреля, разумеется.
Колкость насмешек придала эльфу вид повинившегося ребенка. Но если в ответ на сей образ бард только насмешливо улыбнулся, мол, «Уел?», то пришедшая на смену маска быстро учащегося обольстителя произвела разительные перемены. Во всем.
Кожа эльфа и без того не блиставшая загаром, казалась еще бледнее из-за освещения. Зато глаза от него же казались темнее. Разительный контраст темного на светлом.
Точеный нос, идеальные как у любого каорца скулы, полуприкрытые бахромой ресниц глаза, плавный овал подбородка, заостренные кончики ушей, видневшиеся из-под прядей волос. Почему-то именно сейчас вспомнилось, что в "Эльфийских садах" волосы были черными, неестественного для этого лица цвета, придававшего якобы аристократической, как любят называть ее в дешевых историях, бледности болезненный вид; светлые же пряди шли как нельзя лучше. Ресницы дрогнули, поднялись и наградили человека взглядом – коротким, но таким изменившимся, что он больше походил на касание наэлектризованного шелка.
Остроухий мальчишка вдруг отказался от порывистости и неловкости движений и сменившая уже примелькавшуюся аляповатость несвойственной Старшему Народу манеры двигаться грациозность казалась чем-то невозможным, невероятным, без труда приковывала взгляд и будто дробилась на отдельные точно завершенные цепочки: оправить рукава жестом больше красующимся, чем необходимым - первая; подойти близко походкой, поневоле приковывающей внимание к правому бедру, с которого начинается шаг - явно танцевальное движение, вторая; толкнуть с четко выверенной силой, настойчиво - не ослушаешься и сядешь, третья.
И если бестолковый мальчишка, лезший с поцелуями, мог вызывать только насмешки, то внезапное преображение в изящное красивое создание, в эльфа – такого, каким Старший Народ мог представляться смертным, вводило в недолгий ступор.
Посмеиваться над несмышленым ребенком, эдакой наивной фарфоровой куколкой, можно долго и при этом вовсе необязательно воспринимать "куколку" всерьез: ну сотворило дитя в кухне глупость, так это по недомыслию, не доросло оно еще, похохочем и забудем! Смеяться над Старшим, скинувшим личину нерасторопности так же легко, как актер маску, представшим в совершенно ином свете, не повернулся бы язык.
Аллен вздрогнул от неожиданности, когда чужая рука скользнула по волосам в хорошо знакомом жесте. Но будто такой мести эльфу было мало - на ухо полился сладкий как патока голос. Мастерски скопированные интонации тоже легко узнавались, но от этого впечатление не скомкалось и маленький спектакль не превратился в легко предсказуемый цирк.
И руки. Руки на плечах, скользящие, прохладные даже через ткань туники. Мягкие. Почти женские, чуждые грубой работе...
"Мальчишка", - долбилось среди мыслей. - "Это не заигрывающая женщина, не кокетливая девушка, это мальчишка, который даже младше меня!"
Руки не останавливались и хотелось не продолжать начатую "лекцию", а смежить веки и сдаться на волю мягких прикосновений.
"Мальчишка, Владетель побери! Мальчишка-мужеложец, который... Зарганный кыб, да он наверняка смеется надо мной!"
Только обозлившись на себя за эту лишившую дара речи позорную растерянность, вор смог избавиться от наваждения. Риш сидел совсем рядом, чувствовалось как под его весом промялась спинка дивана. А очень хотелось, чтобы оказался за пару метров или, что еще лучше, на другом конце мира. Вместе с Шэн.
- С... - отчаянно хотелось ввернуть сюда некрасивое словечко из четырех букв, свидетельствующее о родстве некоторых лиц с благородным собачьим родом, но бард с усилием проглотил опасное желание. Заговорить прежним тоном, покровительственно-снисходительным, оказалось не так уж сложно. - С удовольствием. Итак, продолжаем разговор. Первая ошибка: блеянием "Ну...сам понял, да...вот" ты даже столетнюю девственницу не зажжешь, смущенная селяночка. Поцелуй, если он не дружеский (а он не дружеский, потому что старому товарищу, с которым ты только что слезно помирился после многолетней вражды, плевать на твои целовательные дарования) - это шаг к чему-то. "К чему?" заключается по ситуации, но в некоторых случаях к постели. Остальные мы рассматривать тоже не будем - чтобы поцеловать даме руку вовсе необязательно штудировать сию науку. Поэтому сочтем, будто ты уже решил с кем-то переспать и надо как-то подступиться.
Он помолчал, делая паузу и давая Ришу полминуты разобраться в достаточно быстро проговоренном монологе - требовалось как-то отвлечься от эльфийской метаморфозы и первая часть произносилась бегло, торопливо, дабы без остатка занять мысли самого рассказчика.
- Правило первое, которое ты уже частично знаешь. Если хочешь заставить кого-то забыть о своих моральных принципах, то есть несколько путей. Применить силу, - Аллен перехватил левую руку художника эльфа на своем плече и пальцы барда сжались до такой степени, что костяшки побелели, а ногти больно впились в кожу, но хватка тут же ослабла с продолжением фразы ("Убери!" - недвусмысленно говорил поступок), - Но это больно, грубо, изнасилование почти всегда исключает взаимность и иногда карается портретом на доске "Их разыскивает городская стража!". Не наш метод. Напоить почти для беспамятства, - кивок на бокал в забинтованной ладони, - но здесь можно перестараться. А иногда достаточно просто немного подпоить, чтобы человек чувствовал себя раскрепощенно, и разжечь желание. Пока теория понятно или для вас, святая непорочность, мои речи - сплошное воцарение разврата?

«Сочтем». Вот что беспокоило больше всего.
Подобный ответ, полученный на фразу «Поэтому сочтем, будто ты уже решил с кем-то переспать и надо как-то подступиться», менестрелю не нравился жутко. Да и как понять правильно мужеложца? А уж массирующего тебе плечи, дышащего на ухо, нашептывающего (так и хотелось сказать «непристойности» и почти не изменить фактов: из этих уст и этим тоном слова казались именно фривольно-легкой непристойностью) короткие реплики с интонациями, которые и у хорошей куртизанки получились бы фальшивее, заставляющими вслушиваться.
«Конечно». Такой голос ласкает слух: мягкий как и руки обладателя, лишенный хрипотцы или мужской резкости. Перезвоном медных колокольчиков звучал бы, не говори эльф так тихо.
Нужно было что-то делать. Нужно поставить остроухого на место; раньше, чем до него дойдет, что не убирай рук, не замолкай, не отстраняйся, а наоборот придвинься и целуй – и вероятно, дело зайдет дальше этой комнаты, дальше простых уроков с толикой вполне простительной шалости.
Сейчас этот зарганный эльф ему нравился. Причем не в смысле «Хэй, ты хороший парень», а нравился как может приглянуться красивая женщина, если ты молод, в меру пьян и из-за уймы отнимающих время дел общение с любовницей ограничилось букетом да прогулкой по рынку.
Это пугало: одно дело увлечься женщиной, совершенно другое и недопустимое – получать удовольствие от подкрепляемой не столь уж невинными словесами ласки мужеложца и отмахиваться от самого себя: «Какая разница что у него в штанах? Мы просто сидим и я не намереваюсь тащить эльфа в кровать. А раз так, то о чем тревога? Пусть разминает плечи, если есть охота. Полюбуюсь на его мордашку, когда ничего не выйдет и мы, как ни в чем не бывало, продолжим разбор ошибок».
Но заговорить всё-таки пришлось. С прорезавшейся еще более обидной насмешкой. Чтобы задеть, чтобы эльфу даже в голову не пришло еще раз податься вперед как на ответе «Сочтем».
- На твоем месте я был бы ужасно осторожен, Риш: как бы над самим собой не посмеяться. Ибо пойму я эти шутки превратно, отвечу в духе сказочных принцесс «Ах, владей мною, рыцарь, я вся твоя!» и что ты тогда делать будешь? По всем канонам-то даму надо будет горячо и страстно поцеловать! Конфуз необычайный выйдет!