Риш передал папку не глядя, на что Аллен вздохнул с облегчением - обиделся! Сядет, наверное, подальше, дабы показать характер, а менестрелю только того и надо… Но нет. Этот шлаткин сын будто нарочно устроился рядышком, плечом задел. Почти вплотную теперь сидят. Исчезла зыбкая и больше воображаемая, чем реально разделяющая преграда в виде спинки дивана. Теперь поворачиваться не нужно: наклонись вправо, обними рукой, слизни молоко и мед с губ. Не сложнее, чем сделать вдох.
Только подождать, пока Риш поставит бокал: запомнилась реакция на первый сегодняшний поцелуй. Разбить может хрупкую посуду. Причем о голову.
Не успел, в последний момент замешкался. Эльф не заметил дернувшейся руки, поднялся и снова оказался за спиной, опять в уши полился до одури сладкий голос.
На рисунки вор не посмотрел, однако продолжал держать их как обманувший надежды козырь.
О чем он думает? Странный вопрос. Глупый. О многом, обо всем. Но больше об эльфе, стоящем за спиной, о вкусе уст, который едва-едва успел попробовать здесь и в кухне. О руках и том, чего стоит перехватить одну из них за запястье и сиюминутно прижать к губам. О предложении заменить Архиана и резком почти обидном сейчас ответе. О ладони и монетке, поменявшей цвет.
Руки скользили по плечам и шее. Лютнист не отталкивал, но ничего и не говорил: сидел, глядя на давешнюю зарисовку, где чужое воображение изобразило его рядом с сестрой. Не видел.
Однако у всего есть свои пределы и таковым стала щекотавшая кожу прядь светлых волос.
... Вино закончилось как-то само собой, ознаменовывая беду: смотреть стало не на что, рубиново-красная жидкость больше не притягивала взор; но руки на плечах остаются.
- Всё, хватит! – он кинул папку на опустевшее место рядом, сердитый окрик разбил отдаленный вой ветра.
Бард резко и зло дернул плечами, сбрасывая чужие ладони. Рывком вскинул себя на ноги, схватил бутылку,  плеснул в пустой бокал, перелил. Вино хлынуло по руке, вмиг окрасило повязку на ладони красным.
Выругавшись, Аллен стряхнул капли и обошел стол. Сел, но в кресло по другую сторону от художника и нежных рук.
- Напомню кое-что, Риш. Видимо у эльфов короткая память? - Говорить приходилось медленно сквозь зубы, сдерживая рвущиеся с цепей злость, непонимание и разочарование. – Полчаса назад я показал тебе два фокуса. Во втором монета не исчезала, но меняла цвет серебряный на цвет красный. Ты слышал, что я тогда предлагал, не притворяйся. – Пауза, глубокий вздох. - Но ты меня послал ко всей владетелевой блудне, так ведь?
Аллен действительно был разочарован и зол. На себя. За то, что в прямом смысле смешно и по-детски удрал от проблемы, не решая ее единственным просившимся на ум способом: поворотом головы и ответной лаской.
Он глянул на эльфа исподлобья как смотрят на удачливых соперников проигравшиеся игроки в карты: со смесью презрения к чужим уловкам и восторгания ими же, с оскорблением обведенного вокруг пальца. И с тлеющей искоркой, которая никогда не зажжется в глазах картежника, смотрящего на такого же плута в трактире, которая отличает потерявшего деньги от разоренного чувством – с вожделением. Так же быстро отвел глаза, чтобы прозорливый эльф не успел в них ничего прочитать.
«Кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце» - где же он слышал мудрое изречение? Не вспоминалось. Но воистину, это так, даже если вместо женщины – мужчина, столь сильно на нее похожий!
- Я не уверен, что ты до конца осознаешь, как на меня влияешь… Но во имя богов, Риш! Не вешайся мне на шею, это иначе назвать нельзя!
Остановился. Обвел глазами комнату, не приглядываясь ни к чему в отдельности. Заговорил после паузы и явно через силу. Но спокойнее, а глоток вина помог подобрать слова:
- Не попутай, я не говорю, что ты шлюха. Ты жутко похож на женщину, когда так двигаешься или говоришь, и… Риш, я уж не знаю, кто приучил тебя спать с мужчинами, но оказии проводить досуг с людьми тебе видимо не выпадало. А мы не из железа. Поэтому если слова «Я хочу заняться с тобой любовью» станут для тонкокостной лани чем-то вроде откровений Создательницы, сделай милость: сядь на диван, помолчи, дай мне время оклематься и… И никакого массажа, суккубу тебе в постель!
Вино всегда развязывает языки и дарит тягу к откровенности. Но сегодня это на благо: без хмельного привкуса во рту пришлось бы трижды сомневаться, прежде чем бросить сказанное в лицо эльфу.
Аллен шатко поставил бокал на подлокотник, закрыл глаза и стиснул виски.
«Успокоюсь я, заргать Создательницу, или нет? Всё, теперь этот остроухий мальчишка выпадет в осадок и на двадцать шагов ко мне не подойдет, раз смертный такой нервный – а разве не это нужно? Всё, нужное сказано, сейчас он сядет, а я… Первое, что сделаю: умоюсь водой, чем холоднее, тем лучше! А потом уж так и быть, посмотрим портреты Шэн».
Сидел, думал, ругал себя и всё равно прислушивался, надеясь поймать малейший скрип половиц. Куда пойдет эльф? Застынет в изумлении или прошуршат шаги? А если да, то куда: быстрые к двери, твердые к дивану или…
О вероятности третьего менестрель пытался не гадать. Но слушал.

Отредактировано Гансар Ийвар (18.10.12 03:34:07)

А менестрель, если честно, сам не знал, чего он ждет. «И хочется, и колется» - известная присказка очень точно передавала суть раздирающего надвое противоречия желаний и доводов ума. Желания говорили: «Он красив, он тебе нравится и ты его тоже не заставляешь содрогаться от отвращения. В чем проблема, парень?», а разум, отчаявшись победить, тщетно восклицал: «Идиоты! Ключевое-то слово ‘’парень’’!». В общем, и хотелось, и кололось, и для себя вор уже решил всё, но почему-то именно когда решил, Гансар предпочел не перейти к подыгрыванию желаниям, а пересесть по указаниям разума.
Вывалить правду, сказать, почему захотел оказаться подальше, и пускай остроухий сам принимает решения. Всё равно, что тот решит? Нет, конечно же, не всё равно. Ведь никому не нравится слышать отказ дважды за день. Но принуждать, давить и чуть ли не подталкивать к желанному выбору – неоправданная грубость, тоже изнасилование, только моральное, а не физическое.
Судя по тому, что шагов не звучало, эльф пребывал в состоянии культурного шока, наверняка покраснел к тому же… Или побледнел от злости, что не лучше – всё равно тишина, всё равно остался стоять на месте и не подошел, хотя мог бы.
Потом совершенно неожиданно слегка продавилась обшивка кресла, удалось почувствовать плечом. Будто кто-то уперся в нее рукой. Кто? Глупый вопрос, хотя шагов не слышно. Наверное, эльфы действительно ходят бесшумно как коты и молва о них не врет?
Риш позвал по имени совсем тихо и совсем иначе, не так, как говорил до этого, стоя за спинкой дивана. Не завлекал, не манил, не насмешничал – отвечал. И спрашивал.

Поцелуй горчил послевкусием вина. Молока и меда почти не осталось, но не в нем теперь была сладость. Чувствовать близость, касаться и не ждать, когда оттолкнут как в случае с монетой – удовольствие тоньше и дольше, чем смакование любых напитков.
А вор смаковал. Теперь это не два быстрых, шутливых и потому почти украденных прикосновения, теперь можно и хочется обойтись без спешки.
Теперь можно приобнять за плечо, наклоняя еще ниже к себе. Теперь можно пропасть, посмотрев в глаза. Теперь можно провести по губам кончиком языка, очертить контур, не найти следов выпитой сласти – только вино, которое легко узнаёшь, сказать «Жадный», и прижаться своими. Теперь можно ладонь с плеча перенести выше, гладить и перебирать волосы, запоздало вспомнив, что испачкаешь их о вымоченную «амброзией аристократов» повязку. Теперь можно губами потеребить нижнюю, но не прикусывать, не зубами – она у Риша сильно припухла в сравнении с верхней, - а потом разгладить ее языком.
Теперь можно не отстраняться, не пересаживаться, не бежать, а перенять тон и напомнить, улыбаясь:
- Вот так надо целоваться, Риш. Повтори урок.

Фраза, сорвавшаяся с языка Риша, заставила несказанно удивиться: что значит «Так вот это как»? Неужто каорец вообще никогда не целовался? Быть не может! Одно дело сказать «Я не умею целоваться» и совсем другое – действительно не уметь. Это совершенно разные вещи, по крайней мере, на взгляд Аллена: не умела целоваться аж треть его знакомых женщин, однако, не будучи обременёнными хоть скромнейшими познаниями в теории, активно применяли свое в прямом смысле убийственное искусство на практике. Пожалуй, именно после общения с категорией дам №3 («Женщина-пиявка: присосется – хрен отцепишь!») менестрелю резко перестали нравиться глубокие поцелуи. Номера третьи даже хуже номеров четвертых, «женщина-удав,» а те уступают только шестой группе, «женщина-мозговыколупывалка».
Удивление отразилось на лице, ведь сейчас не было смысла скрывать эмоции: хотелось, чтобы и Риш чувствовал такое же влечение к человеку. Отвечать чувством тому, кто сидит перед тобой с каменным лицом? Вряд ли эльфу такое понравится.
Слушая смущенные заверения «Я не умею целоваться», менестрель думал, что эльф преумаляется, но никак не мог предугадать, что «не уметь» означает «никогда не пробовать».
Но учился на удивление быстро. Хотя как понять «быстро»? Наука была не из сложных, учитель не из самых дурных, при таких условиях труднее вовсе ничего не перенять! А недостаток опыта с лихвой восполняло желание не оплошать, не нарваться на новую лекцию. Что тирада была не более чем еще одной скверной шуткой, Аллен не говорил.  Не спешил добавлять и другое: «Не бойся так. Она не повторится».
…А остроухому нравилось импровизировать. Он не повторял дословно с чувственностью студиоза, заучившего на зубок три сотни экзаменационных ответов, он целовал иначе и даже ощущавшаяся во всем неуверенность не мешала получать удовольствие. Не требовалось показывать всё и ожидать точь-в точь похожей глиняно-пресной копии, нужно было только помогать: податься вперед еще немного, разомкнуть губы, чтобы чужой язык мог коснуться зубов; не препятствовать, но и не оставаться безучастным как раньше – гладить по волосам, по затылку, шее.
Потом, когда Риш отстранится и задаст вопрос, откинуться на спинку кресла, потянуть за плечо вниз, приглашая сесть на колени.
- Верно? Это не экзамен, глупый. – Аллен отвечал шепотом, ведь говорить вслух и резкими звуками голоса разламывать скорлупку повисшей в комнате тишины не хотелось. Будто бард боялся, сказав что-нибудь слишком громко, вспугнуть эльфа. – Иди ко мне, я не кусаюсь.
В подтверждение слов сдвинуть ворот надетой на эльфа светлой рубашки и целовать там, где плечо переходит в шею. Медленно, с той же страшащейся испугать лаской, едва-едва прикусывая кожу зубами и снова целуя. Без боли. Ведь нельзя причинять боль.

Что-то неправильное, скверное случилось у художника в прошлом – это становилось понятно из недомолвок, оговорок, по лицу эльфа, мрачневшего и замыкавшегося каждый раз, когда приходилось возвращаться к не изжившим себя воспоминаниям. Что-то связанное с плотскими удовольствиями – такая догадка зарождалась постепенно, лелеемая его поведением в ответ на первые поцелуи: Риш будто ожидал непременного подвоха, болезненного как неожиданный грубый удар, а чем дольше не находил ловко расставленной выдуманной ловушки, тем сильнее боялся на нее нарваться вслепую, не заметив до самого последнего мига, когда избежать окажется невозможно и останется только обида, жгучая как удар кнута: «Обманули снова, ждал, готовился, но всё равно попался! Нельзя никому верить!».
Но время шло, лань тонкокостная в капкан еще не угодила (так может, нет его, капкана-то?), а становящиеся всё смелее ласки требовали таких же откликов и… находили их.
«Говорил, что не кусаюсь?» - рука перехватила проведшие по розоватым следам пальцы, поднесла ко рту, язык лизнул тыльную сторону запястья. - «Врал». – Отпустить и легонько, едва притрагиваясь, самому погладить бледные отметины. – «Обманывать – моя работа, я всегда лгу».
Но вслух двусмысленной фразы не произнес: слишком много может найтись толкований. Если Риша обманули прежде, то всего одна сказанная наобум реплика разобьет им удовольствие – Риш опять спрячется в себе и станет не наслаждаться реальным, а опасаться мнимого.
Менестрель повернул голову и легонько, играясь, прикусил острый кончик уха – эльф как раз низко наклонился к его плечу.
- Скажешь, не понравилось? – даже по шепоту было понятно, что Аллен улыбается.
Ведь вроде что сделал эльф, когда не побоялся совсем пересечь дистанцию – сесть? Положил руки на плечи? Стискивал, когда хотел, ослаблял хватку тонких пальцев, если считал это нужным? Более того, перехватил губы, подтолкнул назад, принялся целовать? Нет. Не только.
«Он отошел от копий. Я больше не диктую, не подталкиваю указаниями повторять. Риш всё делает сам и ему нравится. Он не боится, начал раскрываться…».
Не додумал. Что значит какая-то одна незавершенная мысль, когда ласковые губы касаются кадыка, а ты запрокидываешь голову, открываешь шею, на пару секунд смежаешь веки, шумно выдыхаешь и этим будто просишь не останавливаться, продолжать, поощряешь?
Открыв глаза, шальные и почти совсем пьяные, Аллен поймал неуверенный взгляд художника. Накрыл ладонь на плече, которая, как показалось на мгновение, дрогнула, пальцами ощутил ее прохладу.
- Не волнуйся. Будет что-то не то или больно – остановлю. – Отпустил ладонь, вскользь мазнул указательным пальцем по губам художника, - То же самое: не то, больно или зайду далеко – говори «Хватит». Прекращу.

Потом Риш целовал и левую руку пришлось переложить, обнять эльфа за пояс, чтобы ненароком не сползал с колен. Ткань рубашки была не слишком толстой, не жесткой и плотной, под ней легко ощущалась кажущаяся прохладной кожа. А опусти ладонь ниже на полпальца – даже сквозь нее и тесно обтягивающие штаны почувствуешь острую реберную косточку. Еще ниже, ладони на две, оглаживая бедро – сомнешь в пальцах легкую сложенную вдвое ткань, не увидишь, но легко узнаешь стежки ниток – так прошивают низ рубашки, чтобы материя не раскрошилась и не расползалась снизу. Можно немного помять ткань, закатывая самый кончик в валик, потом без торопливой неловкости пропустить под нее руку, снова вскользь погладить бедро, но снизу вверх; опять положить ладонь на пояс, приобнять за бок, но теперь чувствовать под пальцами не плетение волокна, а прохладную приятно остужающую кожу, живое тепло.
А художник пускай целует, пускай даже не заметит или не обратит внимания – ведь ладонь просто лежит там, под рубашкой, а пальцы хотя и гладят, но осторожно, ласково. Если не захочешь, то ни выше, ни ниже рука не передвинется.
Верхняя одежда на эльфе, эта смешная преграда, мешающая прямым касаниям, действительно не занимала все помыслы барда: Аллен старался, чтобы эльф, увлекшись, вовсе не зацикливался на маленькой махинации. Отвечал, целовал сам, приоткрывал губы, когда инициативу перехватывал Риш, один раз легонько притронулся своим языком к чужому, как бы говоря: «Давай! Смелее! Я же не против!».
Старался прикинуть, через сколько кто-нибудь ненароком столкнет бокал с вином, неведомо как еще не упавший с подлокотника. Вор вспомнил про него, когда Риш заерзал – вдруг подумалось «Владетель побери! Уронит же!» и образ поставленного на хлипкую опору сразу после «обличающей исповеди» сосуда окрасился в скорбные краски: сложно будет хозяину оттереть большое красное пятно с ковра, сложно…
От беды подальше Аллен всё-таки взял бокал в правую руку и появилась другая проблема: да, не упадет, но (во имя всех богов!) что с ним теперь делать? Держать до конца жизни? Бесово пламя, не свечка же! Согнать Риша с колен, поставить на стол и вернуться со словами «Так на чем мы остановились?». Внезапно постучать эльфа по плечу и любезно попросить отвлечься, дабы водрузить казенную посуду на стол?..
Губы эльфа по-прежнему дразнили поцелуями и решение напросилось само собой.
Аллен отвернул голову, вынужденно избежав ласки, набрал в рот немного вина и, более-менее устойчиво вернув всё еще наполовину полный бокал на подлокотник, положил ладонь на затылок Риша, поглаживая волосы, привлек к себе. Губы коснулись губ, а стоило эльфийским чуть разомкнуться, как оставляющее приятное послевкусие крепкое вино перелилось из одного рта в другой. Напитка совсем немного, он скорее повод для поцелуя посерьезнее, для возможности коснуться языком зубов, пощекотать десны, вновь чувствовать винный привкус. И, когда желание вздохнуть покажется нестерпимым, отстраниться, слизнув с подбородка пару темно-красных капель.
- Выкинь это из головы. - Менестрель не мог знать, о чем думает эльф, но почувствовал как тот вздрогнул после последних слов про способность остановиться, - Выкинь и просто получай удовольствие. Это ведь несложно?

Менестрелю действительно было несложно. Нет, не забывать – слишком громкое, серьезное слово, почти готовность окончательно отречься от воспоминаний. Выбрасывать из головы и забываться. Забывать – это не перечеркнуть или скомкать, бросить как ненужный сор, отшвырнуть ногой как ком слипшихся прелых листьев.
Забывать означает бросить взгляд на исписанные листы, быстро просмотреть, но не вчитываться и вылавливать содержание между строк, ведь ничего не уходит из памяти насовсем, а легшие торопливым почерком события лишь схоронились в глубинах памяти. Они сами придут, обнажающей зубы усмешкой порвут линию губ, заставят сложить лист, замешкаться, будто вопрошая себя: «Стоит ли того? Вправду оно неважно?», порывисто дернуть руками и порвать клочок бумаги надвое. Потом снова сложить, снова дернуть, снова располовинить. И снова, снова, снова. А ворох перемешавшихся клочков, которые не сможешь сложить воедино даже пожелав, с радостью пожрет огонек свечи. Маленький язычок пламени, горящий в темноте, озаряющий лицо – вечный советчик человека. Крохотный паразит, кормящийся мечтами о прожитом прошлом или солгавшем настоящем. Не дающий властного отогревать души тепла, но обманом подменяющий великий и неизвестный всевышний Свет.
Забываются люди иначе. Хватают стопку хрустящих от древности свитков с перечнем готовых возвернуться дел, неоплаченных долгов, вестей о через силу забытых друзьях. Стоят, пораженные ее тяжестью, берут то один, то другой, но не хотят вчитываться – страшно. Потом с богохульствами кидают об пол, говорят «Я не готов разбирать всё это!» и живут по-прежнему беспечно. Кого-то теряют, кого-то находят, с кем-то пьют, с кем-то убивают. Но на новые отягощенные сургучом Владетеля листы не смотрят, ибо умеют отводить взгляд, пока не приходится снова стоять, пугаться и плевать на свои долги.
Аллен не забывал почти ничего. А забывался и выбрасывал что-то из головы почти всегда. Потом возвращался на пару шагов, поднимал, отряхивал помятый лист и продолжал жить как прежде, кидая что-то другое. Сейчас «вне котомки» оказались не вечная как хрусталь бокала привязанность к Нартане, яркие глаза Шаэни Рэнди, сухие упреки Кристофа Вазмайера, воспоминание о напоминающих янтарь на солнце волосах Камилы Ро’Али… Многое, но сейчас не нужное и изживающее, захламившее память, не способное как-то помочь или что-то подсказать, глодавшее последние часы, а то и дни.
Из всего названного оставить хотелось только сухой царапающий слух смех Нартаны, но он же мешал «жить как всегда» сильнее прочего. Хочешь забыться, но не можешь, цепляется что-то, тянет? Замени. Ведь есть чем. И с кем.
«Есть чем и с кем» - пожалуй, вот она, вторая кроме вина причина, заставившая махнуть рукой на собственные неписанные законы, совсем недавно ответить прикосновением губ на невысказанный вопрос, а теперь млеть от близости мужеложца.
Но горячность, напор со стороны едва-едва обретшего уверенность эльфа, ошарашили внезапностью произошедшей перемены. Только что Риш робел, прятал глаза после предложения забыться, но что-то поменялось, дрогнуло, и теперь целовал с исступленностью сумасшедшего. Не забывался, а забывал. Потом так же неожиданно остановился, не отдаляясь, по-прежнему тесно прижимаясь к барду.
Но руки, ласку которых художник наверняка надеялся получить, не шевелились. Почти нестерпимо хотелось обнять крепче, запустить пальцы в паутину растрепанных белокурых волос, уже нетерпеливо впиться в подставленные податливые губы: эльф распалил желание, эльфу его утолять! Но не знает ведь, как бешено скачет пульс и как сложно, глядя в растеряно-доверчивые глаза, сказать, что завершение этой сцены видишь отнюдь не столь невинным?
Голос, людьми законопослушными называемый совестью, не переставал нашептывать, что «Замени! Какая разница кем?», как нельзя лучше подходящее Аллену, не панацея для Риша и даже не анестезия – удар тупым ножом по едва затягивающейся, иногда кровоточащей ране.
И нынешний порыв художника поколебал решимость: слишком нежно, слишком отчаянно, слишком больно для сердца. Так прирученный зверек, потеряв хозяина и опеку, бросается к первому излившему ласку и верит: вот оно, счастье, теперь не оставят, не предадут, не бросят! Но знай тот же зверек, что нежная рука коснулась его шерстки только по воле случая, что теми же самыми движениями гладила бы кого угодно, что в нем видится не нечто особенное и тем заслужившее участия, а возможность просто кого-то заменить… Знай это зверек, до крови прокусил бы руку.
Аллен никак не отвечал, не шевелился, отчего со стороны могло показаться, будто он прислушивается не к себе, а к приближающимся по коридору шагам.
Мышцы одеревенели, отказывались от по-своему правильной мысли столкнуть Риша с колен; горло грозилось подвести, скрутить судорогой, но не прокашлять вслух заветное «Хватит!», поясняя: «Я не то, что тебе нужно!».
Шаги звучали громче, отдельно различался цокот каблучков и Аллен с запоздалым страхом вспомнил про существование Рэнди. Хороша будет картина, если она, войдя, увидит двух разгоряченных мужчин в объятиях друг друга…
Но каблучки не остановились у входа, процокали дальше и где-то хлопнула дверь. Всё стихло. Рука так и не поднялась оттолкнуть Риша.
А только смолк звук шагов, как удалось обнять крепче, запустить пальцы в паутину растрепанных белокурых волос, уже нетерпеливо впиться в подставленные податливые губы. Всего одно слово сорвалось с языка быстрее и охотнее, чем вся грубая правда, ведь передавало желание уже иной близости.
Забывать или забываться – какая, в конце концов, разница? Эльф тоже хотел задавить какую-то память, тоже менял что-то на кого-то. А какое зелье, какая пилюля помогает «выкинуть из головы» неприятные воспоминания лучше и быстрее, чем темно-серый густой полумрак спальни, не согретая постель и жар касаний, утративших всякое смущение? Какой волшебный эликсир заставит миражи прошлого, оставленные за дверью, с большей злобой переминаться с ноги на ногу, верещать и – о боги! – стыдливо отворачивать лица?
Аллен не знал. Потому и словом тем было:
- Пойдем?
А бокала, не вечного хрусталя бокала, минуту назад стоявшего на подлокотнике, уже не было. Сбил. Сам. Локтем. И сам себя не мог убедить в том, что сделал это случайно.

В комнатке, отведенной под спальню, действительно властвовал полумрак. Темно-серый, густой, точь-в-точь как представлявшийся в воображении. Шторы, увешанные одномастной во всей гостинице безвкусной бахромой, оказались неплотно сдвинуты – они как раз и были повинны в резких границах света и тени.
Аллен придержал Риша, развернул к себе, приблизился близко-близко. Даже ближе, чем позволил бы себе минут пять или шесть назад. 
Касался лица: лба, висков, щек. Расстегивал рубашку по пуговице на каждые два или три коротких поцелуя. Долго целовал в губы, мял припухшие эльфовы своими, а ладони поднялись от талии Риша вверх, гладя бока и ребра, сдвинули рубашку с плеч, провели вниз к локтям, к кистям, собирая ткань складками, стряхнули с тела, но не дали ей упасть на пол. Зачем истрепанная декорация, разбросанная одежда? Откинуть на спинку кровати вполне достаточно.
Обойти юношу, но не как товар на торгах, породистую кобылу или врученный приз, просто чтобы обнять со спины. Кожа художника ничуть не загорела летом, будто все погожие дни он проводил взаперти среди холстов и красок. Примерещилось даже, будто светлые волосы пахнут холстиной и свежим сосновым духом картинной рамы. Но нет, не было такого запаха в гостиной. Мираж, ничего больше.
Стоит ли бояться? Помнить сейчас о каком-то быльем заросшем прошлом, если ключевые слова – «сейчас» и «прошлом»? Если сейчас тебя не принудят, не заставят, хотя так просто уже не отпустят? Создательница, сотворившая мир, или Владетель, без устали извращающий первичный замысел, подарили чадам земным право чувствовать удовольствие, быть падкими на наслаждения. Так нужно ли тратить силы и выдержку на страх совершить  ошибку, о которой ты может быть станешь жалеть позднее, если горячие руки, щекочущее дыхание и губы, прижимающиеся к плечу, к выдающимся под кожей косточкам позвоночника – не предел приятного, не единственное, что можно ощутить?
И будет ли вообще сожалеющее «позднее»? Ведь «может быть» - не клятва, посул или готовое обязательно исполниться проклятие.
Голос, шепчущий на ухо ничего не значащие слова о снежной белизне кожи, красоте и сиянии глаз, говорящий не о любви, но не о безразличии к тому, чтобы довольны остались оба – словом, болтающий всякую приличествующую, ласкающую слух и не запоминающуюся на века чепуху, обращен к удерживаемому в объятиях эльфу. Незачем стараться представить в кольце рук кого-то другого, чувствовать мальчишескую хрупкость тонкого кузнечика, а воображая округлую мягкость женских форм. Незачем. Свое наводящее мерзкую тоску «может быть» Аллен оставил на полу гостиной в горстке осколков разбившегося хрусталя и Ришу желал того же. Пусть губы касаются плеч легонько и почти невесомо, пусть руки не стискивают, а поддерживают. Пусть до постели остается аж несколько шагов, чтобы не давить, не вынуждать, не торопить, сохранить видимость права выбирать. Пусть Риш вспомнит и сравнит, ибо так легче выбросить из головы.
А когда разберется в себе, совладает с наверняка опять поднявшей головы гидрой страха перед близостью тесной, физической – поймет, что теперешний любовник ласков не в пример прошлому и удовольствия, которые стоит ощутить, не закончились там, за порогом, а только-только начались здесь.

Страх действительно гидра. Необоримая, тысячеглавая, многоглазая и скалящая ломящиеся от коряво изогнутых клыков пасти. Умеющая напугать, застращать, готовая заставить отступать и способная обезоружить одним взмахом хвоста, утыканного влажными от яда шипами-жалами.
Но гидра, стремящаяся превратить в камень тяжелым и жутким взглядом вызывающего отвращение монстра или обольстительнейшей улыбкой на красивом лице, сама способна испугаться. Почему змею отгоняют громким шумом? Потому что она обожает тишину. Почему страх лишает нас воли хоть что-то предпринимать? Потому что сам он боится действий.
Вор чувствовал, что Риш открывает глаза через силу, выхватывает из всего вокруг что-то конкретное и одно (шторы на окне, на плечо, словно через слой темно-багряной ткани мог видеть след почти сошедшего желтого синяка, его губы), цепляет внимание за эту незначительную мелочь, но думает не о том, на что смотрит. И самое главное – Риш не смотрел в глаза. Поэтому Аллен и отошел за спину: облик ридрского менестреля из «Эльфийских садов» будто бы мог напоминать эльфу о неприятных днях из прошлого. «Чем? Как? Почему?» - сложно найти ответы на все вопросы, еще сложнее сделать это сейчас. Приходилось ждать – для любопытства пытка не менее мучительная, чем раскаленные щипцы для тела.
«Глупый эльф!» - хотелось смехом рассеять чары памяти, прижать палец к губам Риша, не давая возразить, - «Глупый, как есть глупый! Ну кого я могу напоминать, если мы видимся второй раз жизни, а до того ты из всей семьи только моего отца знал, хорошего человека?»
Хотелось сказать это вслух, шутовским тоном и лукавой улыбкой разогнать смятение удерживаемого в объятиях мальчишки. Но сказать значит поторопить, а подстегивать к продолжению как раз-таки не следовало. Приходилось ждать.
Кожа эльфа, белая как фарфор, столь же гладкая и холодная на ощупь, будто в венах текла не кровь, а воды горного родника, отогревалась, соприкасаясь с чужим теплом.
Менестрель охотно откликнулся на зов чуть приоткрытых губ, когда Риш откинулся на плечо и поднял лицо, наконец-то посмотрел в глаза. Хотел опять надолго приникнуть к губам, похвалить за маленькую победу над собой, да только не успел – белокожий мальчишка с красивыми голубыми глазами вывернулся из рук, но не сбежал, вернулся, заставив против воли улыбнуться, тихонько рассмеяться и этим мешать принимать легкие поцелуи.
А руки как лозы дикого винограда оплели шею, потянули следом. Сев на край постели, Аллен опять увлек Риша на колени сесть так, как тому будет удобно. Через голову стянул тунику, не глядя бросил к рубашке эльфа и опять обнял, крепко, в свою очередь отвечая на безбоязненные ласки.

А с ожидаемой эльфом ответной лаской опять вышла заминка – Аллен по-прежнему обнимал, не отпустил, как и треть минуты назад смотрел на снова выбившуюся из-за острого уха прядь белесых волос, но…
«Хорошо быть уверенным, знающим чего хочешь и готовым это получить!» – сие скажут вам многие. Однако еще больше людей добавят, что быть таковым всегда и везде получается отнюдь не у всех. И уж не у Гансара точно, в этом он сам признается.
Легко «всё решить», когда тебя касаются не по-мужски мягкие и тонкие руки, сладковато-приторный голос вливает в уши ничего не значащую чепуху, а прядь волос и губы иногда вскользь задевающие скулу создают образ скорее стоящей за спиной красивой эльфийки, а не эльфа. Легко «всё решить», когда тебя соблазняют не откровенно, не явно, а исподволь, но чтобы заметил и понял. Или когда жарко прижимаются, обнимают, почти просят отвечать тем же – получается чуть ли не само собой, особенно если проситель…ница смазлива, обладает грацией и изяществом эльфийки, а привлекательность существ Старшей расы – то еще искушение для падких на девичью красоту. Легко «всё решить», сказать себе «Да-да, я знаю, что это не девушка!» в гостиной, принимая лобзания конкретно-абстрагированного понятия «эльфе, сидящее у меня на коленях». Но есть и совсем другое. Например, раздевшись до пояса сидеть на постели, пока чужие пальцы гладят позвоночник (пальцы прохладные – черточка не столь важная в общей картине, но имеющая значение сейчас, ведь прикосновение холодного воспримешь куда острее, даже несильно вздрогнешь), а потом вдруг понять, что это полбеды.
Ведь чувствуешь тесно прижимающееся к тебе непривычное тело: легкое, хорошо сложенное, но совсем плоское, не дающее ощутить податливую упругость женских грудей. Захочешь по старой привычке провести ладонью от ключиц любовницы до верха живота, пересчитать все ребра на линии соска – пересчитаешь, не попадет под руку теплый и мягкий бугор. А это дикое ощущение, неправильное, потому что всей разницы между вами, заложенной Создательницей, только раса. Детородный союз женщины и мужчины поощряется Ею, всё прочее исходит от Владетеля.
Легко сказать себе «Да-да, я знаю, что это не девушка!», но сложно с былой уверенностью договорить: «Да-да, я понимаю, что это парень и что с парнем я хочу переспать».
Вот она, кромка. Вот порог, переступать или не переступать который личное дело каждого. Менестрель топтался на нем, с сомнением поглядывал вперед, бросал тоскливо-сожалеющий взгляд назад, но шагнуть в ту или иную сторону не решался: с одной стороны всё было неправильно, с другой слишком далеко пришлось бы идти, возвращаясь… Жалеть всё равно придется, какую дорогу не выберешь – пожалеешь о потерянном, так всегда бывает.
И хочется, и колется. Воистину. Но ведь творимое неправильно. Не должно хотеться, должно только колоться. От Владетеля исходит всё злое и мерзкое; нечто настолько мерзкое, как совокупление с существом того же пола, даже похожим на женщину, должно отвращать единой мыслью. Отвращающее неприятно. Но это неприятно ли это?
- Как было бы проще! – совсем тихо сказано, на вдохе. Слова едва ли расслышал бы слух каорца, не наклонись Аллен к ключице. Без поцелуя. Так принято целовать затянутую в атласную перчатку руку дамы: в сантиметре-полутора над кожей, будто на большее не имеешь права. Непонятен смысл оброненной фразы, если не вникать в ход мыслей и, приподнявшись в видимом нетерпении, ждать совершенно другого ответа в касаниях.
Как было бы проще выбирать тогда, сжимая окровавленную монету и предлагая почти торговый обмен тела на услугу. Не бунтовалась бы вечно спящая мораль, не вопила бы, пока слепо пялишься на прядку волос: «У тебя на коленях эльфийский мальчишка, стой!». Продавать, покупать, сбивать или накидывать цену, идти на равноценный обмен не только у скупщиков краденного, но и в чувствах всегда получалось проще, чем делать какой-то шаг добровольно. Была бы цель и средство ее получения.
«Чего тебе стоило целовать не сейчас, ответить тогда? Ведь не ты мог выглядеть владетелевой кралей, а я! Всё было бы просто».
Хотя и сейчас всё просто. Риш, если припомнить, так и не обещал уйти с Рэнди обратно в Ридр. Представить, что это цель, как достичь ее понятно… Но монету тогда не взяли! Значит, и теперь не согласятся. И вообще, не дело это: сначала проявлять ласку, заманивать симпатией не к какой-то возможной услуге, а именно к Ришу, а потом вдруг спрятаться от выбора за ярлычок «Это необходимо и больше ничего».
Невольно вспоминались три взгляда, брошенные эльфом. Первые два в гостиной, когда менестрель спросил «Пойдем?». Сначала читался отказ, а потом нерешительное согласие вперемешку с мольбой: «Не делай больно. Не делай больней. Не забывай про то, что я тоже умею чувствовать. Что я понимаю случайность, но всё равно согласен».
Больно будет всяко, так уж природа телу указала. Больнее сделается, если дать ощутить себя стоящим внимания, заслуживающим ласки и нежного обращения, а потом развеять весь морок и оттолкнуть… Третьим был брошенный сверху вниз, когда Риш переборол страх, а Аллен стоял за спиной. Читались уже не просьбы, а уверенность, но согласие и понимание не исчезли.
Нужно уметь быть благодарным за то, что кто-то, ничего кроме постороннего участия к тебе не испытывает (ведь для дружеского нужно слыть хотя бы друзьями, а не видеться всего лишь второй раз в жизни!), но помогает забыть про кого-то другого.. другую, ни разу им самим не виденную. Нужно уметь испытывать благодарность вдвойне, ведь напоминаешь художнику о ком-то, оставившем неприятный след в памяти. Только за одни последние два пункта, Аллен, понимая, что не вызывает у эльфа ни симпатии, ни любовного жара, мог бы сказать «Спасибо».  Нужно уметь благодарить и в благодарность честно признать, что заманен в эту комнату не необходимостью оплатить незаключенную сделку, вином или Нартаной (хотя, конечно же, не без их сильного влияния), не придуманным минутным помешательством, а сладким голосом, мягкими руками и желанием больше не вызывать у эльфа памяти о неких дурных инцидентах, к которым ни малейшего отношения не имел. А одно желание способно легко породить другое, если к нему прилагались разминающие плечи ладони, нашептывающий двусмысленные речи голос и невысказанная просьба не делать еще больнее. Ни в руках, ни в словах, ни в просьбе нет ничего неприятного. Катись за дверь, Создательница, если сочтешь иначе – ты женщина, ты изменчива и ревнива! – а вместо себя оставляй Владетеля. Он сам тебе потом всё расскажет. В спальне.
- А покраснел-то, покраснел! Ну просто благонравная дивчина!
Бард откинулся на спину, рассчитывая, что если Риш не успеет разжать обнимающие за шею руки, то следом опрокинется на человека. Уже можно не обращать внимания на отсутствие хоть сколько-нибудь женской и привычной на телах любовниц груди, к чему это? Ведь можно заправить за ухо непослушную прядку волос и с ноткой смешливого осуждения вздохнуть:
- Холодна же твоя постель, снежная королева!