Знай Аллен, какие возмутительные сомнения терзают его молодого, кхм, собеседника, менестрель был бы возмущен до глубины души. Он – сын своего отца? Да он единственный и неповторимый, какая, бесы раздери, дурная наследственность?! Он – шутит? Да он – воплощение благонравной честности, кто смел усомниться? Он не серьезен? Да он уже битый час серьезен как пастух на водопое!..
Но, хвала богам, менестрель не догадывался о причинах и истоках такой боязни, а то всякий шанс на приятное продолжение повторного знакомства оборвался бы безвозвратно: Аллен, оскорбившись пускай не в самых лучших и целомудренных желаниях, счел бы своим долгом вызнать абсолютно всё о пугающем даже самого художника прошлом… А узнав, наверное бы назвал лжецом и посоветовал, темнея ликом, забрать слова лживого навета обратно.
Но Аллен ничего не знал и, смежив веки, старался предугадать следующие движения рисующих узоры пальцев, думая.
Модель поведения «стыдливая монашка», свойственная Ришу, никак не укладывалась в сложившиеся аляповатые представления о мужеложцах, прежде вообще мало интересовавших менестреля. Но теперь… Пожалуй, эльф вел себя как неискушенная в любовной науке до поры невинная девица: терялся, медлил, сначала прятал сомнения и страх за напористой смелостью (ибо как иначе объяснить тот жаркий и какой-то почти отчаянный порыв, после которого вор предложил перейти сюда?), но потом те всё-таки взяли верх. Закономерный исход, если сам не знаешь, чего хочешь больше: бахвалиться и пройти до конца или трусливо поднять белый флаг…
Но не это заставило открыть глаза и несколько секунд перебарывать нетерпеливое желание напрямую и грубовато спросить у художника, чего тот хочет и добивается на самом деле. Заставил поцелуй, настолько обыкновенный, настолько дружеский, настолько… О боги, невыносимо обидным казалось это мягкое прикосновение губ.
Гансар относился к той категории людей, которые предпочитают заранее намечать хоть какую-то конечную или промежуточную цель своих действий и желаний, и Риш, не умеющий разобраться в себе (где положение дел выглядело куда запущеннее, чем у самого барда), вызывал сочувствие и сердитую злость со вполне понятным подтекстом: «Определись уже!».
Вздох, ощущение чуть влажноватых губ на мочке ухо и голос смеющийся, обманчиво-согласный, на этот раз не обманули.
- Риш. – Аллен посмотрел в глаза эльфу снизу вверх, силясь перехватить взгляд и говорить с равнодушно-спокойным, дружеским и целомудренным участием, - Хочешь ты этого или нет? Определись и скажи сам.

Аллен улыбнулся. Хитро, с тенью понимающего превосходства (будто говорящего с деланным стыдливым извинением: «Да-да, знаем, сами такими были…»). Когда заговорил, в нотках голоса полилась сладковатой примесью всепрощающая мягкость жреца Создательницы, внимающего исповеди не устоявшей перед грехом девушки, красивой точно нераскрывшийся полностью розовый бутон.
- От незнания есть только два средства. Первое – встать, одеться и продолжить разговор о твоих рисунках. То есть прекратить, чего бы кому не желалось. А второй… Хе, да что о втором-то долго говорить? Раздевайся!
Высказав сие указание и нагло лыбясь, вор даже сел на кровати, не опуская ног на пол. Взмахнул рукой, которую не упирал в подушку для опоры, как бы говоря: «Начинай!» и намекая тем самым, что практикум по красивому обнажению никто не отменял.
Совсем невежливо спихнул Риша с постели, чтобы тому не пришло в голову отнекиваться и краснеть: сжиматься в пунцовеющий ушами и лицом комок можно на уже немного согретом покрывале, рядом с чужим, но долго ли получится переминаться с ноги на ногу, стоя в одних штанах на холодном полу в отнюдь не жарком помещении?
Одежда, если вдуматься – барьер, стыдливая видимость защиты от взглядов и прямых прикосновений. Неопытность заставляет стыдиться обнаженности: вдруг итак кажешься смешным, а разденешься, растеряешься и тебя вовсе пребольно заклюют насмешками?...
Зато если не осыплют градом шпилек, через какое-то время поверишь, что в наготе своей вызываешь не истерически-громкий и обидный смех, а другие чувства и на смену страху придет хоть какая-то раскованность.
Нет, можно было поступить иначе: завалить, целовать, прижиматься, а руками тем временем развязывать облепляющие ноги штаны на художнике, но Гансар имел все основания полагать, что решимость эльфа напускная и пройдет точно отогнанный резким порывом ветра дым, едва тот почувствует как ткань стягивают с бедер.
- Я могу закрыть глаза, - Человек, подзадоривая, дважды хлопнул в ладоши; не удержавшись от смеха, добавил, - И помни три золотых канона: «Медленно, чувственно, возбуждающе».

Ну что сказать? Эльф действительно был сложен на редкость ладно – не врала молва, расхваливающая красоту бессмертных. Даже зависть брала: тонкий, ловкий как хорек, гладкий, стройный, нигде не увидишь хотя бы пары лишних килограммов, належанных в благодатные часы отдыха и теперь выпирающих со всех сторон – любая женщина жуткой злобой изойдет!
Но тело удалось с наглой показной неторопливостью рассмотреть потом, сначала же внимание захватила странная черта: движения пробуждали в памяти танцоров на балу или в театральной труппе. Было что-то общее, отрепетированное, въевшееся почти на уровне привычки… Но расспросить, занимался ли художник танцами, можно потом. Если да, то мальчишка из хорошей семьи – подмастерье плотника или сына бедных портретистов такому учить не станут. Скорее уж отправили бы развивать профессиональные навыки, нежели плясать – заработок никудышный, только в нужде прокормит.
Но строить теории и домыслы сейчас не хотелось. Лучше уж принять протянутую руку – нынче есть вещи важнее приятнее чужого происхождения.
Эльфийская ловкость, танцевальный шаг – всё уже было, причем совсем недавно. Аллен, по долгу профессии обязанный понимать к чему ветер дует, уже приноровился кое-как разбираться в настроениях Риша и теперь верно понял эмоции, породившие перемену:
- О-о-о, да мы необычайно рассержены! Ведь так? – Подтянув к себе, мужчина губами прочертил линию от запястья до сгиба локтя, щекоча кожу дыханием. – Чем я могу заслужить прощение?
Интонация Риша, лишенная как откровенной фальши, так и в разы преувеличенной естественности (то есть, по сути, очередной вариации наигранности), по его мнению, шла эльфу больше всего. Приятно волновала, заставляла вспомнить, что имя уже произносили так раньше. Еще в гостиной, когда пришлось «в лоб» объяснять художнику положение дел и когда не было слышно приближающихся к креслу шагов – только вдавилась под рукой обивка кресла да позвали по имени точь-в-точь похоже и очень близко…
- Мне кажется, - бард приобнял за талию, поглаживая совсем слегка, но запястья из другой руки не выпустил и, наконец, снизу вверх заглянул Ришу в лицо, задержал взгляд на влажных губах, столь заманчиво звавших, - Или кто-то напрашивается на поцелуй?
Всё-таки восхитительный у эльфа голос. И тот, притворно-интимный, и этот – восхитительный.
А сейчас тоже было близко. Даже ближе, чем раньше, когда еще оставалась некая неопределенность: чем закончится, что будет, чего хотят? Близость даже не столь телесная, сколь психологическая: всем всё понятно, все всё понимают, есть согласие и недвусмысленное разрешение продолжать, читающееся во взгляде. Если захочешь погладить языком розово-коричневатый сосок, почувствовать тепловатую кожу – давай, подбодрят! Переложи ладонь обнявшей эльфа руки на поясницу, несильно надави, принудив изогнуться, опусти еще ниже – даже если эльф зальется румянцем или испугается, в очередной раз переворошив память, не оттолкнет!
Пыталась пристыдить мысль «Ему ведь всего-то семнадцать лет, по меркам остроухих почти ребенок!», но не пристыдила и уж тем паче не остановила: губы тихонько теребили покрасневший сосок, его осторожно царапали верхние зубы; пальцы на запястье разжались, обе руки гуляли по телу, гладили бедра, низ и верх живота, ребра, спину.
Но через пару минут всё-таки пришлось остановиться:
- Ты… - Он нехотя отодвинулся, уступая место на постели, - Ты на полу стоять замерзнешь.

Только женщине – существу изворотливому, коварному, плетущему сети прочнее паутинных и созданному именно такой не иначе как Владетелем и не иначе как после хорошей пьянки, может прийти в голову напомнить тебе, целуясь, о каком-нибудь давешнем промахе: не посещенной лавке мясника, дурном слове о ее матушке или – о боги! – забытой месяц назад годовщине чего-то, за которую на тебя, обидевшись в стародавние времена, еще не выписали амнистии
Так думал Аллен. Оказывается, ошибался: не только человеческой, не только женщине.
Он недоуменно вскинул брови, издал нечто среднее между «Хм!» и «Эм-м-м…» и просто на всякий случай опять передвинул ладонь на поясницу: не сообразив, что именно заставляет Риша злиться, лучше не заходить дальше. Вдруг причина именно в чрезмерной раскованности, с лихвой имеющейся у одного и напрочь отсутствующей у другого?
Однако указания остановиться и прекратить не последовало. Напротив, касавшиеся щеки, подбородка и волос пальцы вроде бы поощряли – не станет так мягко гладить тот, кто уже переменил недавнее согласие на отказ и не помышляет о продолжении.
Хотя кто его знает, эльфа этого. Заливший бледные щеки румянец видно невооруженным взглядом…
А может у остроухих так не принято? Он ведь ничего не разузнал у Риша об обычаях или каких-нибудь традициях Каора, связанных непосредственно с постельными делами. Известно, что люди – раса несуществующих законов и пренебрежения условностями, живут кратко, множатся быстро, Владетелю давным-давно продались с потрохами – народ в высшей степени распущенный в любых вопросах! Но эльфы – это эльфы. Холодные, невыносимо-пафосные и порой столь же невыносимо высокомерные выскочки. Наверняка за века истории успели придумать целые своды занудных законов на все случаи жизни! Вдруг заманив в темный альков и желая опять услышать повторенное шепотом с придыханием «Владейте мною, рыцарь, я вся ваша», ты должен не целовать и гладить, а, например, спросить имя шестого внучатого племянника третьей по старшинству сестры? Или данное при рождении имя того паренька, который как довольный кот царапает твои плечи – не до крови и красных полос, с малой толикой боли, которая кажется скорее приятной, нежели сильной и отрезвляющей?
Думать о причине чужих обид не хотелось совершенно, ведь время для размышлений и разговоров еще найдется. Не теперь, не сейчас. Риш наконец-то улыбается, притягивает за шею, тонкое тело жмется, вдоль позвоночника рука находит россыпь мурашек – всё-таки прохладно художнику, мерзнет.
Целовал в отместку за «несчастного» долго, протолкнув язык; даже с необычной на фоне предшествующей осторожной мягкости, но быстро пропавшей грубостью.
«Не стану спрашивать, что тебя злит. Не стану. Сам сдашься если не сейчас, то скоро» - металось в голове, пока руки снова гладили эльфово тело в уже известной тому последовательности: бедра, живот, ребра спина, еще плечи.

«До чего же гибкий. И неспокойный», - проносилось в голове каждый раз, когда Риш на понятном без всякого знания вековых каорских традиций языке тела давал понять, что ему нравится то или иное прикосновение.
Выгибался? Это было приятно, больше не давало останавливаться в сомнениях. Ведь непозволительное не может вызывать живого и искреннего отклика (ибо врут глаза, слова, голоса, но не тела! Прижимался? Еще приятней ласкало разум невысказанными вслух желаниями и доверием. Ведь остроухий напоминал кота (это сравнение пришло на ум еще раньше, уже вспыхивало в мыслях, когда тонкие пальцы царапали плечи), а у тех приблизиться, запрокинуть голову и прикрыть веками яркие глазищи означает «доверять и не бояться удара». Мерз? Тем теснее прильнет, когда захочет согреться. Дышал неровно, рвал вдохи и выдохи? Аллен заметил это и улыбнулся сам себе, будто подтверждая собственные мысли: «Действительно, как бы не сердился – сам сдастся!».
Потом эльф начал целовать, стискивать тонковатую кожу губ и улыбаться стало просто неудобно, мешало. Мягкие не загрубелые руки оглаживали шею так ласково и ненавязчиво, что нестерпимо хотелось  скрипнуть зубами от злого нетерпения: «Чего ты боишься? Смелее! Я же не против, видишь? Прекрати трусить!». Будто поняв, отчего пальцы вора сильнее стиснули белое бедро, Риш вдруг перестал растрачивать время на дежурные телячьи нежности, неожиданно поднабрался робкой храбрости.
«Надолго ли ее тебе хватит, эльфе?»
Легкое, будто движение воздуха из-под падающего перышка, прикосновение пальцев к животу родило едва ощутимую, краткую и приятную дрожь.
- «Честно»? – пальцы будто в насмешку пробежали по «нечестно» оголенному бедру Риша от паха до колена. - Впервые слышу такое слово. Но коль ратуешь за справедливость… - Менестрель не договорил, но самыми кончиками пальцев попридержал синеглазого за подбородок, вынудил повернуть голову чуть влево и коротко поцеловал пониже мочки уха.
Во рту чувствовался пока что слабый, но быстро расходящийся вкус крови – видимо эльф или же он сам слишком сильно надавил на нижнюю губу зубами и всё-таки прокусил. Может пару секунд назад, может уже давно, а он только теперь придал значение металлическому привкусу?
Болезненное ощущение ближе к левому углу рта заворочалось только теперь: то резко вонзалось раскаленной иглой, то медленно потягивало, будто ту самую иглу кто-то оттягивает в сторону за нитку… То опять обжигала игла. Значит, только что оставленный скверный подарок, иначе бы заявило о себе сразу – глубокая ведь ранка, мелкие так о себе не говорят.

Аллена терзало нехорошее (да что там «нехорошее», неприятное и отнюдь не лестное!) подозрение, что о чисто технической стороне он, никогда с мужчинами не спавший, так или иначе знает больше мужеложца. Вот и задавайся после этого невысказанным вопрошанием (нет, не вопросом «С какого кыбова заргаля я такой умный и быстро обучаемый?» - некоторые знания были и так, ибо не всякая девушка в любовном порыве хотела рисковать репутацией в глазах женихов и лишаться девственности обычным способом): у кого из них больше подходящего опыта, кто должен не краснеть, а наставлять?
Но то и дело пылающие багрянцем щеки эльфа говорили, что задатков ходячей энциклопедии от него добиться сложно. Да и вообще, был ли опыт? Может Риш просто наобум брякнул "Пойдем!", чтобы неопытным юнцом не показаться? ..
Но эта мысль опять могла привести другую, про возраст: мальчишка ведь, даже опыта нет никакого, только из-за того согласен, чтобы потом «Слабо тебе!» не услышать... Мысль бы ничего не изменила, только настроение перегнала бы в худшую сторону. Потому всячески отгонялось, тем паче, что когда тела касались мягкие губы, возраст Риша становился последним, о чем хотелось размышлять.

Художник замер в нерешительности, ловя взгляд и – о Создательница, снова! – покраснел.
Ах уж эта всенародная игра в хамеллиончиков… Похоже, на развязывание штанов у Риша ушел весь любовный пыл.
«Странно!» - Аллен большим пальцев стер с губы опять набравшуюся каплю, и растер ее, глядя на кровяную полосу. Прятал взгляд, если можно так сказать, дабы эльф не прочел в глазах злую таимую издевку, больно колющую, но быстро проходящую без следа, - «Неужели я творю такие морские узлы, что пока распутаешь, всё на свете проклянешь и вовек опять никого не захочешь? Ах, как прискорбно! Эти несносные ридрские менестрели, используя завязки своих штанов как некое тайное оружие, хотят посеять демографический кризис».
Он вскинул подбородок, посмотрел на Риша с улыбкой, не отражавшейся в глазах, казавшихся темнее от той самой издевки и желания целовать, касаться, а не сидеть, чопорно сложив руки. Долго смотрел на тень ресниц, бледный лоб, тонкую переносицу, острый подбородок. Разглядывал лицо, будто запоминая. Или припоминая? Слишком уж чужой, не алленовской, а отцовской была улыбка. Знавшим риодоннского шута непременно примерещился бы совершенно другой человек на кровати, отчего-то вдруг помолодевший лет до двадцати.
Он сел, всё еще обманывая миражом сходства, качнул головой, стянул с ног собранные складками штаны и кинул их к остальным вещам. Неудачно – падение ткани нарушило хлипкий покой пояса с подсумками и тот по-змеиному быстро соскользнул на пол. Приглушенно звякнула, упав, связка отмычек.
- Неудачно. – Констатировал Аллен, звуками голоса и смешком в нем разрушая тонкую игру теней и эльфийской памяти. – Хвала богам, я никогда не берусь за пращу… - Он поднял руку и быстро, дразня, провел по губам эльфа полу стершейся красной полосой крови. – Ты чего? Иди ко мне!

- «Иду я, иду, мой веселый король». - Скорее по привычке исправил менестрель, не раз наигрывавший приятный запоминающийся мотив сей песенки, слова которой всегда сеяли в собственную душу беспечального певца зерна грусти. Он любил такие сюжеты: про доверие, взмыленных коней, заливистый песий лай, веселые улыбки смеющихся людей и, конечно же, про предательства. Ведь какая грустная сказка обойдется без текущей по серебристому клинку дорожки багряно-алой крови?
Он оперся рукой о постель, чтобы не завалиться – неудобно сев, удерживать равновесие оказалось в разы труднее, когда шею вновь оплели руки. Запел тихонько, даже без аккомпанемента музыкального инструмента подхватил чередование и продолжительность пауз, длину проигрышей, когда замолкает голос и остается только несуществующая сейчас, но звучащая в памяти музыка. Только ритм сломал сразу – не разудалая лихость требовалась сейчас, посему подобрал медленный:

«Иду я, иду, мой веселый король,
Охоту со свитой скликать ты изволь!
Поскачем к востоку простором полей,
До всклоченной пены хлестая коней!»
Пальцы отозвались мифической воображаемой болью: заныли, примерещилась на мгновение прохлада палисандрового корпуса лютни; будто по струнам, перебирая, пробежали по шее эльфа от плеча вверх, к затылку.

«Спешу я, спешу, мой веселый король,
Вперед без оглядки умчаться изволь!
Тревожные крики, рожки, рьяный лай
Не слушай, владыка, быстрей погоняй!»
Напевал негромко, тягуче, убаюкивающе, будто колыбельную, а сам неотрывно глядел в голубые глаза. Но без немых вопросов, непонимания или удивления – непроницаемо. Нутром чуял, что минуту назад едва не произошла какая-то важная перемена, а спрашивать о ней напрямую боялся и оттого искал ответ во взгляде.
Ведь совсем немного времени тому назад Риш вдруг стал другим, смотрел иначе, с непонятным пугливым узнаванием, и боялся. Чего? Кого? Почему?... А потом, когда вор заговорил про пращу, вдруг словно очнулся и пришел в себя. Обнял, поцеловал, ничуть не изменился, но чувствовалась фальшь, сквозило не до конца успевшее сойти напряжение, горчил успевший показать ядовитое жало испуг.
А ухудшало всё то, что мужчина никак не мог понять, чем добился краткой отчужденности. Не поняв же хоть немного, не убедившись, что прощен и не сделал или не сказал чего-то запредельного, продолжать нельзя.

«Смеюсь я, смеюсь, мой веселый король,
Покровом из листьев укрыться изволь!»
И уже мысленно, не вслух, допел:

«Здесь тихо и хладно, а кровь на земле
Почти неприметна в густом ковыле…»
Аллен поглаживал легкие точно пух волосы эльфа. Мягко, но с читавшимся на лице жадным сожалением накручивал локон на фалангу указательного пальца – как бы не хотелось просить  прощения на ином языке и иными прикосновениями, пугать еще сильнее нельзя. Страх – тонкий рыболовный крючок, цепляющийся и мутящий чистейшие воды, страх – это та же боль, а не причинять боли голубые глаза безмолвно просили еще прежде, в гостиной.
Заметил, что снова выбилась столь знакомая белая прядь, не последнюю роль сыгравшая сегодня, заправил за ухо, потом стал легонько водить пальцем по его верхнему краю: от острого кончика почти до виска и обратно. Ненавязчивая ласка, успокаивая. И голос ей под стать, еще сохранивший певучие растягивающие слова интонации – спросить надо тихонько, осторожно, будто протягиваешь руку пичуге, которую побаиваешься вспугнуть:
- Ты ведь не меня боишься? – спросил с надеждой и с неоформленной мольбой, не отрывая взгляда от намотанных на палец волос, - Нет?
Боялся услышать ответ. Пытался представить, какие слова сможет выдавить из горла, если с тоненьких губ сорвется «Тебя», и сумеет ли вообще уйти.

- А… Да.
Рот судорожно сжался. Сильно, аж губы посветлели.
Просто каких-то полтора слова: целое и отдельный огрызок звука, а будто не воображаемого сказочного коня – тебя ударили хлестким кнутом, мигом напитали розово-красной болью змею оставленного вдоль хребта следа. Вторым замахом – пониманием сказанного, зло, с оттяжкой огрели крепким кнутовищем и перебили дыхание на вздохе.
«Что ж, всё-таки меня!» - мысль казалась удивительно спокойной, отрешенной, внятной и разумной. Вполне логичной, как последовавшая за ней попытка медленно и глубоко набрать в легкие воздух, чтобы поддержать обычный ритм дыхание. Оно за прошедшее время участилось несильно, не догадаешься со стороны, что вот-вот могло сорваться на рваный вздох. Не догадаешься – и хвала Создательнице.
Теперь требовалось улыбнуться, сказать что-нибудь вроде: «Да? Ну ничего страшного. Извини уж, что так вышло – скверная шутка получилась…Что-что? А… Разумеется, шутка. Ты разве не сообразил? Ну! Извини повторно, даже добавить в оправдание нечего».
Превращать серьезность в шутки – его работа, тут нет ничего сложного: только виноватый взгляд, пожимание плечами да подрагивающая из-за рвущегося смеха линия улыбки… Только иногда работать бывает сложно. Порой хочется задержать белые волосы меж пальцев, еще совсем чуть-чуть ими любоваться. Мысленно попрощаться с тем, что ты, собственник, уже назвал пускай не своим, но вашим, одним на двоих; опять недоуменно и с сожалением оглянуться назад, выискивая оборвавшую согласие ошибку, и, не найдя, заговорить насмешливо о шутке.
Даже поцелуй, если вдуматься, у эльфа получился сухим, повторенным, а главное, за что схватился разум – целуя, Риш отвел руку человека от волос.
К счастью, Аллен замешкался и до продолжения не успел даже улыбнуться.
- Тебя?.. нет.
В голосе оставалась обиженная горечь, что-то старое и не зажившее, кровоточащее иногда гнойной кашей… Слыша такое, надобно посмотреть в лицо и прямо спросить о произошедшем, дать выговориться возможно впервые за долгое время и успокоить. Не навязываться, не давить.
С другой стороны, произнесли вслух именно то, что так сильно хотелось слышать. Когда менестрель почти обманулся, едва не заговорил о шутке – ступенька, на которой начисто сметается право хоть что-нибудь вернуть. Когда желается сначала повторять заветное «Нет» в уме на разные лады и только потом, когда-нибудь потом, вызнать истину. Ведь никто не обещает, что узнав правду, ты еще захочешь здесь оставаться. А пока не по нраву только уходить. Так зачем всё портить именно теперь, когда на заданный вопрос говорят «Нет»?
Он подался вперед, подставляясь под настолько скупую ласку, будто она дарилась через силу, прикрыл глаза:
- Повторишь?

Эльф замешкался, о чем-то думая. Аллен смотрел на него, еще ощущая на скуле отчасти воображаемое тепло гладящих теперь уже шею пальцев.
Не мог ни злиться, ни улыбнуться, прощая – слишком болезненно, пускай даже неосознанно, колол эльф каждым своим прикосновением. Всаживал длинную костяную иголку до середины, с калечащей спешкой проворачивал, вытягивал и, будто ничего только что не сделал, зализывал ранку влажным языком, зацеловывал постоянно пересыхающими губами, одновременно вонзал иглу повыше и почти целиком. Смахивал бисеринку выступившей крови и начинал всё заново.
Сложно сказать, что чувствовал менестрель сейчас, глядя на Риша: жалость, оскорбленно-гордую обиду или свойственное всем живым злорадство «О-о-о, кому-то даже хуже!», которое невозможно выкорчевать из себя без остатка. Хотел забыть обо всем, напиться и ничего не понимать; потом ни о чем не сожалеть и не дать слабину в ответ на странное и очевидное «Почему ты не поговоришь с сестрой?»; затем опьянеть если не от вина, то от касаний и совсем ни о чем не думать. А что в итоге? Не пьянеет сильнее (а Риш вовсе трезв)! Не перестал воспринимать происходящее, напротив! Многое наоборот доходит до ума быстрее и четче, нежели обычно.
Например, то, что мальчишка постоянно куда-то отступает, в мыслях оказывается не здесь и не с ним, вызывает в памяти картины старого и неизвестного.
Не здесь ведь и сейчас этот остроухий мерзавец. Не здесь и не с ним! 
О да, иногда женщинам приходило в голову называть Аллена ревнивым, особенно если на ревность он не имел никакого права. Как теперь. Ведь известно, что они с художником переспят, поболтают немного, разойдутся и вряд ли вспомнят друг о друге через недельку, что же говорить о новой встрече? Не будет ее, новой встречи-то, риодоннские города огромны, а нынче просто повезло столкнуться в одной гостинице. Шанс, что такое повторится не больше одного на тысячу! А ведь ревнует. Как трусливый жених неверную вдовушку, как монах блудницу! Не любя ни капли, вскидывается на невидимый образ из чужих воспоминаний как злющая дворовая псина. Ревнует!
Хотелось дать пареньку вина, целую кружку или даже полторы, чтобы залпом выпил на глазах, сразу. Тогда точно опьянеет, а вино не просто развязывает языки – оно дарит раскованность и отгоняет скверные мысли. Потом, конечно же, стало бы паршиво даже выносливому эльфу, но… Но между трезвостью и бессмысленным подавляющим туманом, который заполняет слишком уж перебравшие головы, есть совсем краткое время несильного опьянения. Тот отрезок, когда тебе по плечу свернуть любую гору, жизнь кажется наполненной счастьем и любая беда – разрешимой, а ты сам себе – говорящим в меру и исключительно толковые вещи. Тот, ради которого многие пьют. Это уже потом, если глотнуть еще, существование всего вокруг станет казаться серой убогостью… Или вообще перестанет быть хоть чем-то, тут смотря как и с кем пить.
Он бы, наверное, принес это проклятущее вино и действительно заставил или уговорил Риша выпить всё до капли. Да только опередил тот, приник жадно, иначе. Вернее, почти как прежде, но другое читалось в глазах, в трепещущем дыхании и том, как тень ресниц смягчает взгляд. Другое, а что – не поймешь, обманешься, побоишься верить, опять почувствуешь иглу, а сразу за ним – привкус ржавчины, металла, крови, действительный, не надуманный и расходящийся от снова растревоженной губы. А почему иглу? Потому что сейчас и теперь Риш с тобой, но кто сможет обещать, что через миг или минуту не сбежит опять, не оставит в объятиях незримое присутствие лишнего здесь незнакомца?.. 
- Я, Владетель побери, свой бокал разбил. – Бард глухо, быстро и неразборчиво прошептал в приоткрытые меж поцелуев губы, толкая на подушки, - А надо было твой зашвырнуть об стену.
Эти слова вспоминались потом отчетливо, остальное через силу, ибо значения не имело. Так, мелочь, шелуха словесная и больше ничего.
Говорил о тонкой красоте Светлых, гладя по бедрам. Не удержался и, оставляя красноватую отметину на шее, бормотнул что-то скабрезное и давным-давно переставшее зваться смешным. Целовал казавшийся необычайно ярким след на белой коже, припухшие такие сладкие губы – первый спешно и часто, вторые медленно, будто смакуя;  хоть этим пытался заглушить чужую боль. Не душевную – без толку с ней бороться чужаку, не совладаешь, только обозлишься! Телесную, причиняемую, наверняка рвавшую нутро и заставлявшую почти не дышать – разве избавляют от нее желание не делать больнее, смоченные слюной пальцы, да брошенное и вряд ли понятое «Забудь. Я же тебя ревную»?
Смолкал на долгом вдохе, целовал, прижимая к себе, на выдохе сыпал новыми приходившими на ум и ни на миг дольше не остававшимися словами: что-то о голубых глазах, что-то о только что тронутой губами ключице, что-то о том, как проходит любая боль, что-то о том, будто и душевная излечима – стоит только захотеть, что-то… Что-то, ибо не верил, не вникал, не задумывался, не помнил, но знал – без любви со словами проще, можно хоть ненадолго ее придумать.
Когда увлекло и затопило, отрывисто и редко повторял уже сказанное на разные лады: про ревность, захотеть, излечимо, а глаза красивые – небо в полдень бело-зимний, локоны белы как морская пена, тише, не вспоминай его, забудь, перетерпи…
Потом, лежа на кровати, боясь заговорить, смотрел в выбеленный потолок уже совершенно трезвым взглядом и думал о произошедшем крайне нецензурно. Верно говорил когда-то некий безымянный собутыльник: если на душе скребут, вопят и гадят кошки, травись не эльфийскими винами, а сразу бери гномью водку. Та хотя бы валит сразу, глупостей натворить не сможешь.
А быть в одной постели с мужеложцем, с которым ты возлег как с женщиной… Большей глупости вообразить нельзя. В который раз тараторила понапрасну народная мудрость? «Водку бери!» - талдычила она, - «Водку!». А взял? Зарганные треклятые эльфийские вина.
Аллен прикрыл глаза и тихо, смачно, с потрясающей витиеватой выразительностью грязно выругался.