Смекнуть, что фраза вышла двусмысленной и понять ее неправильно куда легче, чем истолковать верно, удалось быстро. Собственно, сложнее было бы не понять – настолько красноречиво-неожиданным стало подавленное молчание эльфа.
Нет, поначалу бард всё-таки не понял, что сказанное воспринято не так, как должно.
Смотрел на напрягшегося и как-то сразу сникшего растерянного художника, хряснувшего по деревянной спинке рукой.
Жаль этого эльфеныша, жалко. Не зная всей истории, успевая то там, то тут выловить из скудных ответов какие-то недоговорки, можно было сложить какую-то мрачную картинку безответной или плохо завершившейся любви. А какую? Чем? С кем? Когда? Неизвестно, молчит и не говорит… А, нет, заговорил. Да как! Вот ведь, владетелевы блудни, фортель! Эльфе, да лучше б помолчал!
- Э-э-э! – Аллен вскинул подбородок, отбросил на спину волосы и посмотрел на Риша уже без опаски заговорить, забыв про нее, с пришедшим на смену невыразимым на словах недоумением. Линия бровей надломилась, крайнее изумление подтверждая, - Что-что-что?
Вопроса умнее и содержательнее в голову просто не пришло. Не говорили барду еще никогда подобного в постели, чтобы научиться как-то реагировать, мгновенно подбирать слова или держать пару-тройку фраз на подобный случай. Не принято такого заявлять любовникам. Не принято!
Но, глядя на эльфа, видя следы растертой с ладони крови на волосах, приметив наконец-то побелевшие от натуги сжатые руки, очень запоздало сообразил, что пару минут назад ляпнул глупость, поразительную для обязанного понимать всё сразу менестреля.
Нет, ни в глазах, ни на лице чувств не отражалось, но уж слишком спокойно звучал голос, никак не вязались выверенные до каждого градуса тепла или холода интонации со словами. В них была убивающая не других, а себя самого, обида и, наверное, давным-давно просохшие на щеках слезы.
Жалко его.
- Дурак ты. – Аллен придвинулся к нему, обнял, как обнял бы ребенка, и легонько коснулся губами волос, - Ерунды не говори. Я не дитя и пьян был не настолько, чтобы не суметь сказать «Хватит».  «Это мне жаль, что тебе больно».

«Глупый эльф? Куколка? Глупый-глупый эльф? Все так говорят? И не ошибаются? О чем он вообще?»
Нет, Аллену хотелось дождаться тяги к откровениям и многое у эльфа выспросить. Не из праздного любопытства, какое подталкивало задавать вопрос за вопросом Кристофу, не из корыстных соображений, кои диктовали разговор с Камилой Ро’Али, а просто чтобы разобраться и привести в порядок собственные мысли. Кристоф, Камила Ро’Али – их дела, если смотреть правде в глаза, касались менестреля только косвенно, а аптекарь вовсе предпочел исчезнуть, нежели что-то слушать и отвечать. По-своему верный взгляд на вещи. По-своему.
Подняться, одеться и уйти, оставив Риша наедине с собой, дать самому задавить кошмары, чтобы не создать новую неловкость, когда наваждение пройдет (ведь слова – не птицы, в силки обратно не поймаешь, какие бы с губ не сорвались!), было бы разумным действием. Не увязать в чужой рутине, не пропускать далеко в свою.
«Магик» - почему-то возник почти неоправданный упрек, - «Так, наверное, и поступил бы».
Аллен слишком хорошо помнил неделю, проведенную в доме мастера, на собственной шкуре давшую прочувствовать: «уйти от объяснений» не есть «дать ответы». Нельзя просто уходить, когда другие хотят поговорить, что-то высказать… Получить или не получить ответ али совет – дело иное, малозначимое, выговориться важнее.
Ришу нужно было говорить, даже если сам того не понимал. Аллену – слушать, какие бы жуткие или смешные тайны мироздания не вышли наружу вместе со словами. Главное, что это кому-то важно.
Кристоф, Камила, десятки других – люди посторонние, вызывающие злость или симпатию, но ничего сильнее и глубже. Риша как-то против воли и само собой получалось жалеть как запутавшегося мальчишку младше и слабее себя.
«Которого сам запутал еще сильнее. Ведь не зайди дело далеко, не стал бы он вспоминать былью поросшее и никто бы от этого не мучился».
А ладонь, стиснувшая плечо, и легко разжимаемое усилие пальцев, не дали бы уйти, даже если захотелось – отстранишься и не выйдешь за дверь, когда держатся и будто просят оставаться рядом еще чуть-чуть. Тем паче, когда льнут и тем самым дают понять, что одного оставлять нельзя, что здесь почти незнакомый человек нужнее, чем на улице.
Аллен перехватил замотанную бинтом ладонь, протянутую к щеке, принудил опустить, переплел пальцы со своими – нет ничего более заезженного всевозможными любовными сказаниями, чем этот жест, на самом деле выражающий не страсть или нечто вроде нее, а обыкновенное «Я близко». Так художник не только поймет: есть всё-таки кто-то рядом, но и ладонь сильнее не раздерет через повязку.
- Я не говорю. И не ошибаюсь. – Губы ласково мазнули по щеке, которой не дотронулась рука, - Расскажешь?
Слушать и обнимать, если призадуматься, хоть как-то отплачивало по счету: телесная близость требовалась не художнику – Аллену и просто внимать чужому рассказу было меньшим, чем тот мог отплатить.

Слова складывались витиевато, словно не спонтанно вслух произносились, а зачитывались со страницы книг, что иного слушателя непременно навело бы на мысль о пересказываемой истории, где-то эльфом вычитанной и запавшей в память.
Менестрелю была знакома такая манера повествования: она появлялась, когда кто-то долгое время выстраивал в голове рассказ о неких событиях, обдумывал, вычищал, сокращал, словом – придавал форму, а однажды начинал говорить об уже изложенном мысленно прошлом. Произносимое Ришем по сути и было текстом с многократно перечитанного листа, просто страницы воображаемой.
Рассказ закончился. Риш отвернулся. Аллен молчал.
Увы, бард принадлежал к числу тех людей, которых природа, наделив талантом веселить и раздражать окружающих немеркнущей широченной улыбкой, напрочь позабыла снабдить даром утешать. Он мог часами напролет балаболить ни о чем со смеющейся девушкой, хохотать и шутить в компании подмастерьев, но напрочь терял все карты, если девушка оказывалась плачущей. За примерами далеко ходить не нужно – довольно вспомнить слезы Камилы Ро’Али. Видел? Видел. Знал, что надобно рассмешить и помочь взять себя в руки? Знал. А сделал хоть что-то? Нет. Уперся взглядом в открытый том и старательно изображал слепо-глухо-немой виселичный столб.
Глаза эльфа оставались сухими, но ситуацию это не спасало – Аллен тем более не представлял, чем и как можно задавить такую давнюю беду, дающую знать о себе и по сей день.
Выговорить «Да-а-а-а, грустная история»? Нет, ключевое слово «история». История – это сказка, сказка – это наполовину вымысел, вымысел не воспринимают всерьез. Ляпни такое, почти скажи «Да-а-а-а, занятная выдумка!».
Выдавить что-то успокаивающее? Надобно. А что? Владетель знает. Не учили веселого барда быть психологической поддержкой для несчастно влюбленных, не учили.
Но молчать тоже нельзя. Вон, Риш уже почти отвернулся, опасно дольше тишину растягивать…
- Рассказать тебе другую сказку? – заговорив, он по неосознанной привычке перенял тон самого Риша, каким рассказывалась первая история.
Вопрос, если честно, был риторическим: как всякий менестрель, Аллен нуждался только в слушателях, а их согласие всегда становилось делом маловажным. Ведь музыка, высокий слог, великое искусство, разве могут найтись угрюмые молчуны средь благороднейших господ и прекраснейших дам?
Сейчас были не музыка, не стихи, и не господа с дамами, но издавна заведенное правило начинать говорить раньше, чем успеют ответить «Нет!», об исключениях не ведало.
- Когда-то один человек, бесконечно обозленный на всех за то, что привыкли валить на чужие плечи огромную работу и не говорить даже «Спасибо», встретил у зимнего фонтана эльфа. Заговорил, услышал имя, назвался, сдружился. Стал его часто видеть и радовался этому как дитя: ведь остроухий паренек ничего от него требовал, не давил и просто любил тихо сидеть рядом… - Бард примолк, припоминая сказанное Ришем и придумывая дальнейший ход сказки. Заминка продлилась не дольше секунды и заметить ее было сложно. Улыбнулся. – Да только у людей вечности впереди нет, сиюминутны дни их – вот и не заметил сей смертный, как прошла дружба, а чувства не сгинули, стали крепче и сильнее: влюбился он как мальчишка! Казалось бы, близок жизни край, какие привязанности?.. Но однажды со злости, быстро на «нет» сошедшей, он вдруг всё перечеркнул. «Как тут в глаза смотреть, как возвратить?» - скрипит закрывшаяся дверь, - «Не простят, не поймут, нет назад дороги!». И вспоминая прошлое разорванное им же по коварной владетелевой воле, все годы пролетевшие места себе не находил, метался точно зверь в слишком малую клетку загнанный, прощения и оправдания отыскать самому себе не в силах.
Замолчал. Мысленно за несколько секунд прогнал в памяти всё произнесенное, думая, что еще можно добавить. Вроде ничего не упустил ведь? Аллен провел указательным пальцем по губам эльфа, понизил голос почти до шепота:
- «Шлюх не целуют», так он говорил? Не врал. Шлюх не целовал, а тебя он просто не успел.

Слова стали выпадом настолько неожиданным, что поначалу менестрель даже не понял их значения. Сообразил, что Риш говорит о привычке подкидывать монетки, черных глазах и хорошо знакомом имени Эдвиг. На этом, к несчастью, лимит озарений себя исчерпал, оставалось только небезосновательное удивление.
Какой реакции ожидал Аллен? Наверное, улыбки. Пусть будет вымученной, недоверчивой, но именно улыбкой; она докажет, что даже если ответная сказка не воспринята всерьез и выдумке не поверили, она хоть немного согрела душу. Раз эльфу так нужно тепло, станет ли он откидывать, как старые листья, согретые жалостливым расположением речи? Увы, столь неказистая симпатия – не любовь и не привязанность, сердечные раны лечить не властна… Но она лучше равнодушия, хотя бы пытается передать: «Не убивайся так, ты ведь не один в целом мире остался!».
Менестрель ждал улыбки, возможно смущенно отведенного взгляда, колющего пониманием сладкой лжи и справедливым неверием, вероятно ощущения легкого касания уст – благодарности.
Предчувствие дурных и ничуть не соответствующих задуманным последствий сказки появилось почти сразу: Риш ведь так некрасиво скривил рот, без всякого намека на полушутливый немой ответ «Напридумывал ты, Аллен»!
Неуверенный поцелуй с чего-то вдруг заставил вспомнить, что покойников родственники целуют в лоб, прощаясь с гробом. Нет, Ришу хватило сообразительности не последовать погребальной традиции, дыханием согрело щеку, но не от усмешки ли эльфа возникло заставившее вздрогнуть сравнение?..
…Привычка подкидывать монетки, черные глаза, хорошо знакомое имя Эдвиг…
- Вспомни, черт побери, и повтори мне эту сказку.
И повторил. Не с дословной точностью, конечно же, ведь слово в слово заново проговорить наобум сочиненное окажется сложным заданием даже для человека, привыкшего помнить очень многое.
Повторил тем же тоном, ни на градус не похолодевшим от понятой правды. Это оказалось не так-то просто, ведь в голове настойчиво билось и никак не могло дойти до разума кощунственное и по-своему безжалостное: «Он с ним спал».
«Он».
Аллен медленно выдохнул сквозь зубы и стиснул кулак, собирая в пригоршню покрывало. Разжал, потом сжал снова.
«С ним».
Смотрел на эльфа с недоверием, с непониманием, даже с растерянной обидой: дескать, «Что я тебе такого сделал, чем заслужил жестокую шутку? Засмейся, опровергни, улыбнись!». Тот не смеялся, не опровергал, не улыбался. Только усмехался по-прежнему, но было ли уродующее выражение на тонких губах до сих пор или просто мерещилось, менестрель не мог сказать наверняка.
«Спал».
Потом необычайно побледневший Аллен отвернулся, дотянулся до штанов и туники, начал одеваться. Делал всё с почти механической неторопливостью, хотя дрожащие руки застегнули пряжку ремня с висящими подсумками только со второй попытки. С третьей удалось-таки затянуть тонкие ремешки на сапогах.
«Он с ним спал».
- Ты с ним спал. – Дышать было почти нечем и даже звуки из пересохшего горла вырывались хриплые да неразборчивые.
Аллен не хотел произносить ничего вслух, озвучивать вертевшееся в голове. Само вырвалось почти неосознанно: не понял, сказал или подумал, пока не услышал будто чужой голос со стороны. Знал, какое состояние означают дрожь и ватное непослушание рук, сдавливающее горло удушье. Знал, что лучше сидеть и не подниматься на ноги...
Менестрель всё так же медленно встал, сделал шаг к двери и, непонятно отчего замешкавшись, оперся о столбик кровати.
- Ну и... Ну и ублюдок же ты, Риш.
«Он с ним спал».

- Замолчи. – Аллен процедил это тихо-тихо, но очень зло, вспомнив значение слова, которое сейчас придавало ругательству совсем иной грязный смысл, - Я этого не хочу слышать.
Мерзкие слова, подло ударяющая обида звучали вслед. Пришлось отойти к дивану, сесть – досюда то ли достойные лишь смеха оправдания эльфа не долетали, то ли оставшийся в спальне перестал говорить вовсе.
«Выпей»? Ха! Издевкой звучало в голове сказанное! Выпить хотелось жутко, но не ополовиненную бутыль эльфийского вина, а целую с гномьей водкой. Не хватило бы оставшейся в комнате выпивки для того, чтобы хорошо надраться… Впрочем, для этого впереди оставалась немалая часть дня, еще успеет. С чего начинал сегодняшнее утро, к тому возвратится!
«Он с ним спал».
«Пойдем» - память возвращала тогдашний взгляд эльфа, теперь пробирающий до костей. Теперь – да, а тогда хотелось смотреть в глаза цвета ясного неба, читать в них невысказанные просьбы и сделать всё, что сумеет исполнить. Ведь всего-то надо не делать больно и не сделать больнее.
Раньше всё казалось ужасно простым. Раньше не знал, что обыграют, жестоко осмеют и самому сделают больнее.
Если вдуматься, понять правду он мог уже тогда, но не захотел. Отмахнулся от написанного прямым текстом «Он с ним спал и теперь хочет спать не с тобой».
Узнавание, читавшееся в глазах в кухне. Казавшееся прежде диктуемым лишь желанием подшутить и злостью «перевоплощение», сладкий голос, мягкие руки… Идиот ты, менестрель, самого главного не заметил: эльф будто знал, как и что делать наверняка, как говорить, дабы его всё-таки поцеловали. Вдвойне глуп и слеп ты, Аллен, раз вовремя своим умом не дошел: остроухий ведь так тонко играть начал лишь после того, как узнал в тебе сына другого человека. До того шутили, дурачились, но никто  ни о чем подобном не подумал бы! А высмотрел в чертах другого – и понеслось.
Понимать это, по-прежнему вспоминать «Пойдем» и то, с каким удовольствием художник изгибался в обнимающих руках, было намного больнее, чем в свой день рождения просто догадываться, будто какая-то Нартана падка на красивые мундиры. Ту хотя бы можно поблагодарить: долго или нет, но она любила тебя, а не кого-то воображаемого! А Риш… Даже имени эльфа называть не хотелось, оставляло неприятный осадок. А этот, обнимая тебя, думал о твоем отце. Теперь становилась понятна отнюдь небезосновательная ревность – угадал, слепец, не зря столь странное чувство испытывал!
«Не ревнуй, глупый» - шептал эльф.
«Воистину, с чего ревновать? Ревнуют те, кто имеют право. Тебя для него не было, он переспал с миражом-сходством. А затем, будто этого мало, сказочку тебе рассказал: играйся, человек, с выдуманной историей, я пока что придумаю, как побольнее в правду лицом ткнуть!».
Аллен смеялся. Смех получался паршивый, неприятный, слух царапал как скрип дверной петли.
Потом бард, замолчав, потянулся взять со стола забытую там отточенную монету и, оглядываясь в поисках своей сумки, заметил брошенную на диване папку с рисунками, где верхним лежал сотворенный последним, изображающий брата и сестру.
Человек складывал и рвал этот лист до тех пор, пока не превратил в мелкие обрывки, по которым невозможно было бы восстановить в уме всё изображение.
- Не знаешь за что? – он повысил голос, дабы эльф точно услышал каждое слово, швырнул ворох бумажных клочков на стол, - Не знаешь?! Да будь ты проклят!
Собираться долго не пришлось, всего-то понадобилось кинуть монету в подсумок и взять сумку. Подаренный Ришем флакон оставил на столе, куда водрузил, приняв из рук эльфа – пускай свои подачки дает Эдвигу, без разницы реальному или воображаемому. Хотя воображаемый сегодня на совесть отработал.
Закрывая дверь и спускаясь вниз, с очередным проклятием прокручивал в голове то, что намеревался сказать перед уходом каких-то пятнадцать минут назад, слушая эльфову «сказку».
«В Ридре я зовусь Алленом, за ночлег играю в ‘’Эльфийских Садах’’ или в ‘’Фонаре привратника’’, если в ‘’Садах’’ не удается договориться. В Аделе можно спросить про Аллена у прислуги здесь или у Нартаны из ‘’Золотой птицы’’. В Эмеральде всякий раз именуюсь по-иному, но всегда селюсь в ‘’Кости когтегрыза’’. А если не там, то хозяин знает, в городе я или нет. Сейчас меня могут искать в столице, поэтому там я стану Жаком из Эмеральда. Если тебе… Если тебе будет плохо или захочется с кем-то поговорить, то приходи, не стесняйся. Помогу, чем смогу. Умирательных песенок я по-прежнему знаю много».
И сказал бы. Да только, увы, не нужен.
На лестнице его поймал писчий, как раз спускавшийся поискать менестреля в общей зале с запечатанным поддельным письмом. Аллен спрятал конверт в сумку, с деланной веселостью попросил хозяина у стойки передать некой шибко умелой и в музыке, и в бое на мечах дивчине вызов на поединок здесь же через неделю, и ушел.
Спустя час, без цели бродя по городу и ежась от холода (улицы как раз завели его в портовый район, где ветер с моря нес влагу и рыбью вонь), поймал нищего паренька и за некоторую сумму велел передать какую-то записку с половиной монет другому нищему, дабы тот отнес ее в красивый дом. Особняк графа Ро’Али он описал во всех подробностях, не перепутать. Аллен знал, что мальчишка сам дотянет письмо, не захотев делиться почти даром полученными деньгами, но в особняке, опасаясь за это взбучки, на вопросы непременно ответит «Мне нищий на площади дал, ему велели передать».
Записка гласила: «Жду вас завтра за час до заката на шхуне ‘’Сорель’’ в порту. Честь семьи Ро’Али под угрозой. Приходите один, я опасаюсь раскрывать имя. Доброжелатель».

До конца дня Аллен всё-таки напился, как сам того хотел. Правда не гномьей водкой, а паршивым людским вином в одном из мелких портовых трактиров-борделей. А играя на одолженной у хозяина лютне и улыбаясь какой-то беловолосой и белокожей шлюхе, не переставал думать, что двадцать четвертый день рожденья получился самым зарганным из всех.

-----------> Набережная.

Ночь прошла как в тумане - художник с трудом мог вспомнить, что было, на ум приходили лишь короткие, резкие детали, четкие до ужаса и совсем ненужные. Терялась последовательность, как в мороке мелькали обрывки - совсем незначительные, порывистые, как всполохи пламени на ветру.
Вспоминалось открытое настежь окно, холодный ветер и ледяные капли, барабянящие по лицу - дождь не прекратился, только усилился. И не получалось понять - то ли эльф замерз настолько, что не чувствовал холода, то ли и не было его, этого холода, а были нестерпимые жара и сухость.
Точно помнил - горло скребло, но руки слушались, пусть и дрожали - терпимо, совсем немного. Песней этой ночи стал навязчивый мотив из нескольких слов "Ублюдок-ты-Риш-замолчи" да "Шлюх-не-целуют". Одно сменялось другим, заглушалось время от времени дождем или же наоборот - взвывало, разрезая возникшую на миг тишину, сливалось в одну нескончаемую мелодию.
Спину противно, до легкого озноба холодило стекло. Бумага быстро промокала, но не полностью, а частично - пепельные кляксы расползались по листу, стирая грани рисунка, перемешиая свет и тени, а ноги вскоре затекли - при всей своей миниатюрности художнику приходилось сгибать их, чтобы уместиться на подоконнике.
С рассветом, увы, не запели птицы.
Впрочем, дождь прекратился, и теперь не казалось, что стук капель об крышу повторяет крутящиеся в голове фразы. Теперь там поселилась пустота - легкая, невесомая, заполняющая все мысли, и художник был этому рад.
Вместе с утром вернулась способность соображать и воспринимать окружающих, а не только бездумно водить по листу чем-то, что могло рисовать, да не запоминать ничего.
Утро прошло все в том же тумане, а птицы так и не запели, и небо не рухнуло. Тогда почему так давит?
Днем появилась некая система. Пожалуй, это повеселило бы художника в любое другое время, но не сегодня. Шаэни не ушла рано утром, как вчера, а потому обратила самое пристальное внимание, на какое была способна, на друга. Тормошила его, предлагала поесть, выпить отвара (клялась, что не ее приготовления!) и в ответ слышала словно заученное "Да-да, конечно" и вновь видела перед собой поникшего, выстуженного изнутри эльфа. Эльфенка. Мальчишку. Потом все начиналось повторно, пока Шэн не ушла. Что она сказала, Риш не запомнил.
Позже пришла рыжеволосая девица. С ней был чернявый парень, и после их посещения на бледной коже предплечий остались синяки, запястье обхватила тонкая темная полоска, а дышать стало чуть труднее - болели ребра. Кто же знал, что этот пес такой нервный и остро реагирует на вполне дружелюбный ответ в духе Высшего Идиотизма: "Катитесь вы к чертям собачьим со своими Алленами и менестрелями!". Слова типа "Мне плевать, каким боком вас это касается и зачем нужен вам этот...бард", прозвучавшие после повтореной просьбы поделиться знаниями и обещания награды в виде кругляшей приятного желтого цвета, тоже, увы, восторга не вызвали. Правда, художник немного индифферентно взирал на мир в этот момент, и приход-уход нежданных гостей интереса не вызвал, только в очередной раз заставил до боли сжать кулаки и начать думать о чем угодно, только бы перебить все тот же мерзкий мотив. Но на ум шли только стихи, а их эльф не читал давно - года два как...и память вновь назойливо подкидывала картинки из прошлого, вынуждая кусать губы до боли, жмуриться или долго-долго смотреть на небо до рези в глазах. Казалось, круг никогда не прервется.
Потом все-таки прервался.
Стопка набросков, зарисовок, причудливых витиеватых узоров под подоконником в гостиной равномерно увеличивалась и вскоре разметалась ровным слоем по полу.
Окно вновь было открыто: что-что, а холод эльф сквозь тонкую ткань рубашки пока еще ощущал и цеплялся за него изо всех сил, пытаясь вытянуть себя из всего этого кошмара. Жаль только, что кошмары не бывают такими реальными.
Добило воспоминание о том, как на него смотрел верный пес той девицы - взгляд был злым и насмешливым, пристально изучающим. Приметил взъерошенность художника и то, как он держался - тело все еще ныло после вчерашнего. Но особенно запомнилась ухмылка, появившаяся после того, как парень заметил все еще алеющий след на тонкой  шее.
Где-то Риш слышал, что подобные следы есть ни что иное, как метка принадлежности, страсти и собственничества, желания обладать.
Ошибся ты, Аллен, ставя это клеймо шлюхе! Шлюха она ничья, она любого и каждого.

Наконец, силы, чудом выискавшиеся еще вчера, иссякли. Художник так и заснул прямо там, где сидел: на подоконнике у открытого окна, в опасной близости от края - качнись только вперед, и все. Сон был беспокойным и выматывающим, с приоткрытых губ срывалось резкое неровное дыхание. Но лучше так, чем без сна вообще.
Несколько листов бумаги остались лежать на коленях, придавленные рукой с россыпью синяков.
Вечерело.

Отредактировано Rish (06.11.12 18:39:16)

У эльфа, каким бы истерично-романтичным тот ни был, нервы отличались непоколебимостью жизненных устоев и опор, и подводить владельца в ситуациях, близких к критичным, не собирались. Убедиться в этом удалось очень легко: громкий стук, потревоживший зыбкий покой вконец измотанного художника, раздался внезапно, так же, как и голос девушки, вошедшей в комнату. На это эльф отреагировал весьма предсказуемо – шарахнулся назад, стукнулся левым локтем о стену и, благодаря нему же, умудрился не проделать короткий и печальный путь вниз – зацепился исключительно вовремя, удержавшись на месте. Разлепив глаза, нашел взглядом служанку, кивнул ей, мол «Слышал-понял», и все-таки озвучил это вслух:
- Спасибо, понял, - голос получился тихим и усталым. Мимолетная вспышка злости на то, что его разбудили подобным образом, исчезла без следа, лишь  заставив эльфа вернуться в устойчивое положение и осмыслить услышанное.
«Аллен пришел. И хочет мне что-то сказать. Великолепно! Прекрасно! Чего я о себе еще не знаю? Что, черт подери, могло прийти в светлую голову служителя Поэзии, что заставило его тащиться сюда, после того, как я его…оскорбил. Не дай Владетель, он просто решит выставить мне счет или сам приплатит – дескать, на, держи, обслужил вчера неплохо».
С такими мыслями художник легко соскочил с подоконника на пол, не поскользнувшись на разбросанных листах, взъерошил относительно здоровой левой рукой волосы, приводя их в какое-то подобие порядка (впрочем, на весь внешний вид его это не сильно повлияло), и поймал взгляд все еще стоящей здесь девушка.
«Кадари», - понял он, не особо приглядываясь. Девушка, которая вчера смотрела на него задумчиво, будто бы понимая, что произошло (в том, что она прекрасно все понимала, остроухий был уверен почти полностью), и подруга, если так можно сказать, Аллена.
-Я сейчас спущусь, - коротко напомнил он и отвернулся к окну. Поежившись, смахнул оставшиеся листы на пол и, постояв еще несколько секунд, повернулся к двери. Девушки уже не было.
Спуск по лестнице занял едва ли больше трех-пяти секунд. Шаги остались по-прежнему бесшумными, но потеряли неуклюжесть и непринужденность – плавные, тягучие, как и все движения и случайные жесты, вполне могли быть одолжены у кого-нибудь вроде кошки или кота. У зверя ласкового и нежного, но зверя, не зашуганного зверька, пусть и выглядящего таковым.
Дверь в кухню открыл без скрипа, прошел внутрь, совершенно не заботясь о том, как сейчас выглядит – к наличию синяков Риш привык давно, а болящие ребра почти не выделялись на фоне ноющего тела. Впрочем, демонстрировать какие-либо ушибы художник терпеть не мог, но в этот раз про засученные рукава рубашки забыл.
Тонкость и бледность изящных рук, покрытых синяками, не вызывали жалость. Глядя на все это, на общую хрупкость, точеные черты лица и голубые глаза, замутненные все теми же чувствами, что не давали покоя с самого утра, только и оставалось, что возмутиться – какой вандал посмел испортить подобное? У кого хватило духу поднять руку?
Но, если кто так и думал, то точно не художник.
- Ну, я здесь, - бесцветным голосом проговорил он, обращаясь к барду, по привычке давя нахлынувшие воспоминания в этот раз, увы, не только об его отце. Хотелось бы верить, что лицо у него оставалось спокойным, но, в общем-то, Риша это не волновало: какая разница, что подумает и скажет? Вчера все сказал. Хотел услышать историю? Услышал. А узнать об отце? Узнал. После плюнул, не дав мальчишке даже шанса оправдаться, и свалил. Неужели, решил еще что-то добавить?

Отредактировано Rish (06.11.12 21:23:31)

Руки против воли художника дрогнули. Слава Всевышней, растяжения не случилось, но именно они отзывались резкой, добивающей болью: за прошедшие часы пришло понимание того, что рисовать получалось с трудом. Больше всего досаждали запястья – хватка у того чернявого оказалась на редкость крепкой, и сейчас это отзывалось чем-то отчаянным, невыносимо тяжелым: руки у эльфа всегда были слабым местом и приходили в рабочее состояние долго, очень долго даже после простых синяков. О том, сколько времени уйдет в этот раз, думать не хотелось. Мало того, что вчера окончательно растоптали веру во что-то, хотя бы отдаленно напоминающее доверие, так сегодня еще оставили без единственного, могущего отвлечь от боли не физической, позволяющего забыться, пусть даже ненадолго, выплеснуть эмоции, иссушить себя, надеясь поймать постоянно ускользающее чувство успокоения.
Прикосновения вора, какими бы осторожными они не были, заставили сжать губы, отвернуться, сдерживая мучительный стон, порожденный отнюдь не удовольствием. На выдохе едва не сорвалось «Мне больно, не трогай!», но замерло где-то в горле комом.
Пришлось сглотнуть, возвращая себе способность говорить, и с трудом удалось выговорить, совсем тихо, почти шепотом:
- Не рыжая. Ее друг. – И сразу же вскинулся, ловя взгляд мужчины, едва сдержал порыв отдернуть руки, понимания, что сделает так только больнее. – Сразу что? Рассказать все? Или броситься к тебе, пожаловаться на таких злых и не хороших? Ну, что?! – отчаянно, безнадежно, не повысив голоса.
Отвернулся снова, тяжело, с трудом вдохнул. Дрожащие пальцы зацепили полы рубашки, стянули ее, не расстегивая, через голову. Запястья вновь напомнили о себе, и в этот раз сдержать глухой стон не получилось. Не успел.
- Убьешь? И за что же? – без надрыва поинтересовался эльф, вновь сглатывая вставший ком и с трудом произнося такие простые слова. Посмотрел снизу вверх на Аллена, опустил голову. Кажется, свечка сгорит быстро, очень быстро.

В этот раз легкая дрожь появилась вовсе не из-за боли или холода. Пальцы, легко очертившие след на белоснежной коже, привели художника в секундное замешательство. Слишком резко напомнили о вчерашнем. Растревожили, заставили на мгновение прикрыть глаза.
Должно говорить? О чем? Поясни уж, Аллен, раз сам эльф додуматься не в состоянии. Растолкуй, объясни на пальцах – что ж такое произошло, что ты сыграл в идиота и так ушел? И ладно бы, просто хлопнув дверью. Резкий звук можно пережить легко, выкинув его из головы. Резкие же слова так просто не забываются – долго вьются в голове подобно едкому дыму, щиплющему глаза, если их не перекрыть другими, говорящими что все не так плохо, что вообще все не так, как сказали немногим раньше.
Сейчас…художник не понял, те слова были сказаны или только похожие, но, вздохнув и прикрыв глаза, кивнул, будто бы отвечая на свой какой-то вопрос, и тихо попросил – говорить громче мешали ребра и чуть затрудненное дыхание. Неприятно, неудобно, но терпимо.
- Должно. Но…я не понимаю, - вслух признал он и отвел взгляд, не желая видеть возможную насмешку.
Надев рубашку – так же, через голову – поморщился, вновь потревожив запястья. Выдохнул сквозь зубы, сделал большой глоток из протянутой кружки, стремясь таким вот нехитрым способом заглушить неприятные, мягко говоря, ощущения. Постучал пальцами по стенке посуды, выбивая простенький ритм. Снова вздохнул, признавая правоту менестреля, ответил прямым взглядом, невесело усмехнулся.
- Можешь. Но не хочешь. – По-птичьи склонил голову к плечу, раздумывая, подбирая слова, и заговорил. По-прежнему негромко, размерено, стараясь не перенапрягать почем зря горло. – Никак, верно. Я бы тоже, наверное, разозлился. Рассказывать нечего, в общем-то. Эта… - Риш запнулся, ища цензурный эквивалент тому, что хотел сказать, - девушка вместе со своим псом пришла часа за три до заката. Сначала попросила просто поделиться информацией о тебе, потом попросила, - губы скривились в вымученной улыбке, - еще раз, пообещав к тому же еще и доплатить. – Дыхание все-таки сбилось. Пришлось сесть на мешки, избегая возможности упасть. Легкое головокружение – вполне ожидаемое последствие бессонной ночи и моральных самоистязаний, проводимых на пустой желудок – запросто могло послужить решающим толчком, ознаменовывающим скорую встречу эльфийской мордашки или затылка с ближайшей деревянной поверхностью. – В первый раз за не понравившийся им ответ я получил…это, - художник кивком указал на руки, имея в виду синяки и потерявшие временно нормальную работоспособность запястья, - а во второй – ребра. Надо сказать, у этой рыжей весьма оригинальные методы…убеждения и развязывания языков, - на этом месте Риш замолк, понимаю, что в ближайшую пару-тройку минут лучше помолчать: иначе, организм не простит и взбунтуется.
Следующий глоток был воспринят «на ура» - горло перестало так свербеть, да и в качестве обезболивающего неплохо работало. Жаль, что ненадолго.