Графская дочь спала. Безмятежно, не хмурясь во сне, не видя туманных образов. Не дрожали тревожно ресницы, не моталась из стороны в сторону голова, не слетало с уст пугливого и тяжкого стона… Спала. А менестрель всё так же сидел рядом.
Если любите, если влюблены, даже если просто тянетесь к другому или другой сердцем, чувствуете их значимость в собственной жизни, вы бы многое могли отдать за право сидеть, смотреть на них без боязни дождаться недоумения или недовольства. За возможность быть рядом; пусть недолго и без всякого на то права, но чувствовать так близко их живое тепло. И, наконец, попросту обнимать.
Драгоценные мгновения редки, по-настоящему бесценные – единичны. Бард, сидящий в комнате – влюблен.
Аллен знал, что больше такое не повторится: только простое сочетание усталости телесной, напряжения душевного, пролитых слёз и мерно растягиваемых слогов песенки заставило девушку уснуть в его объятиях, позволить находиться рядом совершенно чужому человеку, которому даже прямым текстом запретила испытывать к себе хоть что-то.
А ему просто нужно было это тепло. Тихое, не обжигающее ладони пламенем и ощущаемое рядом так близко, что поневоле ты придерживаешь дыхание – не разбудить бы слишком громким выдохом или кашлем, попыткой прогнать вставший в горле комок!
Это. Не от Риша, не от Нартаны, не от родных или всегда готового помочь советом Одера – именно от неё. Ведь только она, рыжеволосая Эйдана, похожа на другую хотя бы чуть-чуть, не внешностью, но одной из тонко звенящих струнок души.
Посему и возникла вдруг в глазах, смотрящих на нее, после фразы о «семи годах» нежность застарелого узнавания. С другой когда-то познакомился из-за этой фразы. Мужем тётки, воспитывавшей Райвена Вира, был торговец, за годы так и не сумевший выкинуть из речи все обороты равнинника. Они же тесно вошли в язык его жены, а от нее нахватался ломаной речи живший при доме мальчишка. Отец, взявшийся за воспитание позднее, почти что розгами выбивал из сына неправильное произношение, но в доме Одера контроль поугас, хоть  мастер и следил за речью слуги. Иногда, если менестрель волновался или забалтывался настолько, что речь сходила с языка быстрее мысли, он не успевал сам заметить ошибку и говорил неправильно. В шестнадцатый год именно из-за такой фразы разговорился с подружкой красивенькой послушницы – та, услышав ошибку в чужом разговоре, полезла исправлять; разговорился и познакомился сначала с ней, а потом с Ингвой…
Камила не вспомнит тот странный взгляд, проснувшись, а вспомнит – не поймет. Ведь не имеют значения подобные мелочи из чужой жизни тогда, когда в своей собственной маленькая рыжая птичка успела нахлебаться горя.
Сейчас, за какую-то жалкую пару дней узнав столько всего из ее истории, менестрель действительно почти любил певичку. Трепетно, нежно, ласково. Так, как любят неугомонного маленького ребенка, на которого невозможно злиться, таить обид или смотреть со злостью; всякие прегрешения которого, если они и были, мигом стираются при виде детских слез; его хочется взять на руки и успокаивать хотя бы так – близостью взрослого, словами, улыбкой…
А девчушка, во сне прижавшаяся не тесно, но значительно ближе, чем позволила бы сне в бодрствовании, старше него намного. Не на семь лет – на десять или, быть может, пятнадцать. Она только выглядит маленькой и слабой, но женщина, теряющая ребенка и любовь, не может не возмужать и не вырасти душою. Это менестрель тоже старается понимать: не она здесь, наверное, дитя, а он. Но всё равно не убирает руки и осторожно приобнимает за плечи, всё равно изредка бросает взгляды на бледное от изнуряющей усталости лицо.
Но всё равно немножечко ей завидует и совсем-совсем не хочет уходить во власть промозглого адельского ветерка.
А почему завидует?
Есть то, в чем они очень схожи – слова о том, кого потеряла, не зная, и могилка на эмеральдском кладбище, менестрельское призвание петь хорошие песенки о дурных и тоскливых утратах, воровская обязанность строить хорошую мину при плохой игре.
Есть то, в чем различны – Ками, хоть и сущая девчушка, его намного старше.
Но есть толика острой зависти – то, как сильно любят и берегут ее близкие, не может вызывать иного.
У него была мать - заносчивая, холодная и гордая «как всякая знать».
У него был отец - образчик теплейших родительских чувств, обменявший сына на какую-то пару услуг от мага-теоретика, лишь бы сбыть с рук десятилетнего егозу-бастарда.
У него были тетка и учитель, а еще госпожа Лаин – те люди, от которых столь нужных любому существу ласки и заботы получил больше, чем от родителей по крови.
А еще у него было то самое словечко «бастард», которое в представлении многих совсем ничего не значит. Мол, «Ну и что, что полузнать? Не из знатных – значит, без заморочек, а не из черни – так разве же это плохо, Аллен?»
Словечко отзывалось во взоре матери, для которой сын стал пятном на репутации до скончания дней, в снисходительно-благожелательном расположении отца (только от того проявляемом, что Эдвиг про бастарда знает. Ведь сколько у него таких, о которых не слышал? Та же Шаэни, на нее шуту плевать! Был бы это не Аллен, а кто-то другое – отношение бы не изменилось), даже в памяти о днях, когда мальчишкой мог разозлиться и брякнуть обидное слово, а от собеседника услышать: «Не скалься лучше. Или благородная мамашина кровь взыграла? Тогда уж извините, ваша светлость, но вы нас ничем не лучше!»
Вспоминалось невольно сказанное на каком-то пиру, когда бард играл роль не слуги при маге, а обычного гостя:
- Как зовут тебя, господин мой?
- Райвен, если вам угодно, Райвен Вир. Сын королевского шута и, - он на секунду замялся, - бастард. Вам чужды предрассудки, милорд?
- Что ж, мой друг. Предрассудки мне не чужды.
Быстро изменилось обращение того гостя, быстро сбавился градус приветливости и пролег на секунду меж ними ломкий льдистый холодок…

…Графская дочь спала. Безмятежно, не хмурясь во сне, не видя туманных образов. Не дрожали тревожно ресницы, не моталась из стороны в сторону голова, не слетало с уст пугливого и тяжкого стона… Спала. А менестрель всё так же сидел рядом, ибо совсем не хотелось уходить из комнатки, на которую опустилась сонная тишина – здесь было хорошо, тихо, спокойно и именно что тепло.
И если не выбросит графская дочь из памяти этот день, если запомнит хоть часть из сказанного, если при виде Кадари однажды поднимется воспоминание о рассказе менестреля и спросит певичка трактирную служанку... То та ответит ей только это, виновато пожимая плечами: «Он заходил тогда. Передавал тебе, что извиняется и просит не держать в голове сказанное - ерунда это; а то, о чем спросишь - ерунда еще большая и совсем неважно. Прости, он не велел рассказывать. Наверное, передумал».
Идя сюда и еще не успев переговорить с графом, хотел извиниться перед ней, оправдаться... И выговориться, если не поймет. Рассказать о себе, об осеннем Эмеральде и безымянной могилке, просто наболевшее изложить… А вместо этого что сказал? Вместо этого выглядел жалко, мерзко, тщедушно-неприглядно и оправдаться уже перед самим собой никак не мог.
А Ингве бы говорить не пришлось. Ингва не старше него. И вообще, она… другая? Да, просто другая. Не та, что сидит рядом и дышит совсем тихонько.
Аллен сыграет очередную роль на совесть: по-прежнему будет немножко влюблен, улыбчив и весел, когда они встретятся опять и поедут на войну. Останется таким, когда воротятся в Адель. Он - актер, учившийся своим играм годы и даже хвалёная интуиция не позволит Камиле ощутить тонко потянувший сквозняк-холодок, отрезвлённое пробуждение, кое появится в обхождении с ней менестреля. 
Просто проснется вдруг понимание, бившееся, но не осознаваемое уже давно: «Она - не твоя потерянная Ингва, хоть это слышишь? Девушка, обнимаемая сейчас, чужая тебе и по-другому быть не могло. Забудь про примерещившееся сходство, нет его! Ингва – в земле, кости давно обглоданы тленом!»
А когда придет – в два счёта отомрет всякое теплое и щемяще-нежное чувство к ней и к Ришу. Ибо с новой силой вновь поднимется то, старое, будет вытеснять иные привязанности и мысли станут чаще возвращаться к тому единственному дню, когда с тобой смеялись, тебе улыбались, тебя обнимали и ты, бесы раздери, действительно мог быть счастлив.

…Графская дочь спала. А менестрель, осторожно высвобождив руку и поднимаясь медленно да тихо, чтобы не потревожить, взявс кровати покрывало и накрыв им девушку, еще секунду сидел рядом. По-прежнему не хотелось уходить, но девушка, удерживаемая до того в объятиях, была другой. Не его, не Ингвой.  Другой, чужой, совсем ему не принадлежащей.
И не играла уже важности вновь поднявшееся во взгляде нежность старой памяти. А сорвавшееся с губ едва слышное «Спи славно, моя родная» предназначено было другой. Той, которую в этой видел-видел, но, наконец, развидел.

Потом, уходя из особняка, нашел во дворе Кейра, к которому злости уже действительно не осталось. Сказал, что Камила уснула возле камина, а рана на руке не дала бы ему перенести ее на постель и не потревожить робкий сон. Попросил это сделать и, глянув в глаза – прийти к ней, когда проснется, потому что она простит.
После этого отвесил неглубокий поклон неподалеку стоявшему оружейнику, и ушел. На улице действительно начинался дождик.

------------------> Дом Одера Пемброка.