«Ты ведь мой, помнишь?»
Эльф вздрогнул, подняв взгляд на вора, и осторожно кивнул. Если говорит, что его, значит…
«Твой», - коротко, для себя, принимая давно свершившийся факт и даже не думая его оспаривать. Не до того сейчас было – не до споров, не до переубеждений и прочего. Хотелось только зацепиться за что-нибудь, потянуться вслед, выныривая из мутного омута, сходя с тонкого ледка, готового вот-вот проломиться под почти невесомой тяжестью. И это что-нибудь находилось, тянуло само, пусть и медленно, почти неощутимо, но хоть как-то, лишь бы не стоять на месте, не цепенеть, не смея прогнать прочь картинки давешних воспоминаний…
Но, увы, ничто не проходило быстро, ни от чего не получалось избавиться за несколько минут, пусть даже минут, проведенных в объятиях другого. Не любимого, но близкого и сейчас нужного.
Пальцы едва заметно дрожали, ныли от не прошедшей боли запястья, а передвигаться получалось с огромным трудом. Не только больно, но и мерзко – неприятные ощущения слегка раздражали еще не пришедшего в себя художника, заставляли повторять и повторять слова, сказанные бардом: ты не виноват; ты мой; я тебе верю.
Последнее ценилось мальчишкой особенно сильно – сам он себе верил не до конца, постоянно сомневался и жил с оглядкой на любые поступки и брошенные фразы – а вдруг что сделаю не так? Вдруг что-то испорчу? Вдруг, это и, правда, все, чего я заслуживаю?..
Мягкая ткань рубашки сминалась, небрежно брошенная на постель, поверх другой – черная и белая, да еще надетая на самом эльфе; выбеленное полотно ложилось красивыми складками, ярким пятном выделялось в свете серого дня и на фоне чернильной ткани – цвет был не чисто черным, а с примесью фиолетового, добавляющего мягкий оттенок.
Вопросов из разряда «Куда-почему-зачем-на-сколько?» Риш не задавал. Не задавал не потому, что его это не интересовало, а потому, что конкретно в это время было немного не до этого. Не смотря на слова менестреля, жажду тепла и хоть какой-то поддержки, больше всего мальчишка желал забиться в угол да там и просидеть, пока все это не кончится. А если не кончится никогда, то там и помереть – и пролежать вечность, пока какие-нибудь крысы не найдут и не растащат…
«Крысы. Крысы. Крысы… Заргать Владетеля!»
Воистину, временами ответственность за других творила чудеса, пусть и кратковременные: наскоро покидав вещи в сумку, туда же забросив рисовальные принадлежности и проверив наличие клинков, мальчишка, не обращая внимания на напомнившую о себе особенно ярко боль, рванул из спальни в гостиную. Простая мысль о том, что где-то по ней блуждал крыс, давно уже не кормленный, заставляла стряхнуть оцепенение, на несколько минут прийти в относительно нормальное состояние и, исколесив всю комнату вдоль и поперек с тихими ругательствами и попеременными обещаниями «Гансар, подлость рыжая, хвост оторву!», обнаружить мирно дрыхнущего грызуна под диваном.
Из-под мебели живность извлекли, дождались важного переползания с пола в сумку (ее, судя по всему, рыжий облюбовал как относительно постоянное место жительства) и с огромным трудом заставили себя не возвращаться в то состояние. Не цепенеть, не смотреть как побитая собака, не цепляться судорожно за чужие руки…
«Потом. Иначе…иначе точно ему надоем и он уйдет».
- Я все, - говорить громко не получалось по причине болезненно ноющих ребер и всеобщей заторможенности, против воли художника наступившей после минутного «оживления». – Идем?..