lРидр. Окрестности столицыl
офф: Кристоф, спасибо за идею с дочкой графа, казнью и продажей лютни) Я не удержалась и на всякий случай вписала туда конец жизни продавца, а то мало ли искушение возникнет?)
«Лютнист, который играет на лютне сорок лет, тридцать из них тратит на настройку, а остальные десять играет на расстроенном инструменте». Когда-то Одер спросил у него, врет ли старый анекдот. Увы, на лютне Аллен играл далеко не сорок лет (а вопрос, кажется, был задан в двадцать), но пообещал дать точный ответ через двадцать шесть. Сейчас до «часа всех ответов» оставался еще год, помноженный на двадцать два, но сидя возле возницы в трясущейся на колдобинах телеге и в стремительно сгущающихся сумерках, он уже наверняка знал: да, мать ее деревянную, правда!
Телега ухнула в очередную крупную рытвину (дорога на этом участке пути оказалась совсем Владетельской), ее сильно тряхнуло, и менестрель от неожиданности не только едва не выронил боевую подругу под колеса, но сам чуть туда не слетел, в последнюю секунду ухватившись за борт и посадив в ладонь длинную занозу.
К его удивлению, возница, с каждой минутой становившийся всё мрачнее и мрачнее, попридержал лошадь и телега остановилась на безлюдной лесной дороге, передними колесами утонув в яме.
Менестрель положил не настроенную лютню на край мешка рядом с Вазмайером, уже нутром чуя причину этой остановки. Невысказанный вопрос обрел безмолвный ответ, стоило им с возницей переглянуться.
За время пути отчаянно скучающий воспеватель прекрасного успел взять своего третьего спутника в «словесный оборот» (дай волю, так он бы даже из лошади извлек пару-тройку побасенок, да только она казалась подругой молчаливой) и вытянуть из него едва ли не всю биографию, включая жития ближайших двух родственных колен. Нельзя сказать, что это сильно его веселило, интерес был скорее практичным: товарищ по беседе высыпал на него столько семейных легенд, веселых случаев и печальных, а то и трагичных историй жизни своей родни, что набралось бы на целую поэму в десяти томах. Что-нибудь из этого, как решил Аллен, точно можно переработать, немного изменить в сторону красоты и сюжета, а в конце получить вполне приглядные песенки о людской жизни.
Хуже оказалось другое: найдя интересующую лютниста тему, возница явно собрался говорить до бесконечности и до сего момента склонившийся над лютней бард, пряча гримасу раздражения за распущенными волосами, разрывался между желаниями принести Создательнице обет вечного молчания и треснуть болтуна палисандровым корпусом старого инструмента, а заодно проверить чары Вазмайера на деле, так сказать. Словом, минувшие три часа чужого монолога, периодически сопровождаемого фразами «Да ты что», «Ну надо же», «Бывает же такое», «Эх, как жизнь повернулась-то» и угукающими-агакающими междометиями со стороны ридрца, довели этого самого ридрца до крайней точки отчаяния и безысходности. Поэтому внезапное отступление от истории шестой по счету неразделенной любви бабки его дедки по матери, который за пять лет брака успел изменить своей благоверной сорок четыре раза и окончательно спиться, было овеяно славой счастливого избавления.
«Если сейчас парень вылезет оттуда и расскажет мне всю подноготную ее седьмого любовника», - он аккуратно подцепил занозу и медленно, боясь сломать острый кончик, вытянул из-под кожи неприглядный кусок старой древесины, - «то я сначала тресну его лютней, а потом с особой жестокостью заколю вот этой самой щепкой. Потом найду в Аделе некроманта, воскрешу, расскажу ему всё, что за сегодня он наболтал мне и снова заколю. Или нет, я отложу этот чудесный миг торжества и укокошу его тем проклятым колесом, если оно всё-таки сдохло».
Телега знавала лучшие времена, это было ясно уже из известной истории с виляющим колесом.
Последние полтора часа оно елозило так, что неполадки почувствовал даже менестрель, в вопросах строения телег являвший собой самый бездарный дуб в самой непролазной чаще.
«Нет, я не спорю, что рассказ о кузене пятнадцатой «безграничной любви» его деда оказался поучительным. Я даже не спорю, что история этого кузена меня впечатлила. Как он сказал? «Эх, приятель! Вот смотрю я на тебя и вспоминаю, какая у него замечательная лютня была!» - да, мутить от его нового сюжета меня начало уже здесь. «Да и на тебя, по дедовым рассказам, похож был! Слушай, а мы с тобой часом не родственники, а?» - здесь я понял, что если это так, то моя жизнь ужасна. «Ну так вот, я тебе о нем хотел рассказать, о менестреле нашем» - тут я горячо возжелал, чтобы высшие силы заткнули ему рот Владетелевыми портянками. «Связался он, значится, не с теми людьми. Поболтать любил, подсел к какому-то разговорчивому типу, разговорились» - тут я понял, что наши истории подозрительно похожи: я сегодня тоже сделал такую глупость. «А тот был предприимчивым и сказал, что поможет ему обрести славу, если тот после смерти завещает ему свою лютню. Кузену требовались деньги, он попал в тенета любви и в сети ростовщиков, и согласился. Видимо сам Владетель его искушал, потому что уже через месяц он стал одним из самых известных трубадуров Риодонны. Слава, богатство, внимание прекрасных вельможных дочерей… Виолетт, красавица темнобровая, его сгубила, дочка графская. Сам представляешь, это был пир после удачной охоты, отец и братья перепились, мертвецки пьяные гости храпели под столами среди собак и объедков. А утром спорщик, давший кузену известность, объявился на пороге замка, разбудил графа, что-то шепнул на ухо и потом исчез, словно не было его никогда. Граф вскочил в ту же секунду, взбежал по лестнице в чем был, распахнул комнату дочери… Словом, там ее с бардом и нашли. Как он не отмазывался, что поднялись они сюда, дабы леди научилась играть на лютне и шумом не потревожила сон спящих, но, стоя без штанов, много не докажешь. Следующим утром состоялась показательная казнь, об этом говорил весь город, Виолетт отправили в «Дар Создательницы – слухи поползли еще смелее, граф велел гнать со своих владений всех музыкантов поганой метлой… О чем это я? Ах, да. Так тот делец, к которому после смерти кузена лютня отошла, наплел сказок про трагическое предначертание, дух музыканта, заточенный в инструменте, неразделенную любовь, тирана-отца и продал ее за огромные деньги! Красивая история, не правда ли?» - на этом месте мне захотелось продать лютню по дешевке в базарный день и всю свою оставшуюся жизнь впаривать домохозяйкам порошки от тараканов, но я вспомнил, что у домохозяек есть мужья, а у этого типа наверняка найдется какая-нибудь такая баечка, и решил продавать их больным, хромым, небритым и пропахшим недельным перегаром мужикам-мусорщикам близ городской свалки. «Правда его после того как про отца-тирана услышал граф тоже схватили, показательно казнили, отсудили лютню, продали ее по теперь уже десятикратно выросшей цене, а вырученные деньги пустили на ремонт замка. Но история всё равно красивая» - тут я стал громко и нервно хохотать, а он не понял, что именно меня рассмешило, но тут же вспомнил историю про сына той Виолетт от того менестреля, который любил смеяться громко и не к месту, а потом нечаянно рассмешился на церемонии коронации при словах: «Во благо государства и народа я отрекаюсь от личных интересов и пред ликом Создательницы клянусь быть честным и справедливым». После этого я заткнулся, но до сих пор не понимаю, зачем было рассказывать мне про Виолетт, графа и того неудачника. Это, мать моя женщина, как минимум нетактично – говорить человеку с лютней, который любит перекинуться с девушками парой слов, про то, что кто-то уже чем-то перекинулся и как сие закончилось!»
Глядя на собеседника, Аллен с каким-то отстраненным чувством гордости за самого себя думал, что его собственная болтливость еще терпима. По крайней мере, со своей он дожил до двадцати четырех лет, а вот кто-то в скором времени рискует познакомиться с открытым переломом черепа.
Возница спрыгнул на землю и присел возле их проклятия, подле предмета его терзаний (позволив менестрелю прикрыть глаза и представить, что да, колесо всё-таки накрылось и он сможет избавиться от одного бедствия посредством применения физической силы с использованием другого), что-то бурча себе под нос и оставив барда почти в полном одиночестве с лошадью. Та стригла ушами, фыркала и приплясывала, со страхом косясь на темные громады деревьев по обе стороны от дороги. Это настораживало.
Вообще, местность ему не нравилась. Дорога оказалась узкой – как раз на одну телегу в ширину, небо закрывали переплетения ветвей, между деревьями клубилась ночная мгла, приобретающая очертания всевозможных чуд-юд, оказывающихся лишь обманом зрения… Аллен по ней прежде не ездил и, хотя возница уверял, что это самый короткий путь до Аделя, вор чувствовал себя неуверенно.
- Слушай, а здесь какая-нибудь Владетелева подлость водится? – беспокойство лошади начинало быстро передаваться менестрелю. Встретить на пути ночную нежить посреди мертвой глухомани ему совсем не улыбалось. А умирать в ТАКОЙ компании после всего услышанного («Владетель побери, вот загрызет меня сегодня какая-нибудь падаль – и что? Да за мою лютню в этой сказке никто даже гнутой медьки не получит! Не-е-е-ет, парни, я так прощаться с жизнью не намерен!») не хотелось.
Ответ, всё такой же беспечный и преисполненный хронического неизлечимого оптимизма (на взгляд вора, в данной ситуации он начинал граничить с врожденным слабоумием), совсем отнял веру в счастливое будущее:
- Тебя кто именно интересует? – на полный непонятной радости, вообще сквозившей во всех репликах этого недобитого оптимиста, вопрос, вору тут же захотелось ляпнуть: «Уже никто. Я понял», но, не дав ему рта раскрыть, тот начал с увлечением перечислять, на секунду вынырнув из ночного мрака и загибая пальцы. – Тут водятся баден, найтмайр, речной костегрыз, василиск, баньши, утопленники, оживленцы, упыри, ночные волки, волки обыкновенные, - пальцы закончились, но рассказчика такая мелочь не остановила, - медведи, змеи, кабаны…
Аллен с протяжным стоном уронил голову на руки и сжал виски. Легче было спросить, кто здесь не водится. А еще легче было не лезть в дом того аристократа, не попадать в тюрьму, не удирать из тюрьмы, не идти в «Эльфийские сады», не появляться на пороге «Закона», не идти с Кристофором в дом алхимика… Короче говоря, легче было не рождаться или утонуть в далеком детстве.
«Этот придурок сделает меня пессимистом. Божиня, зачем ты создала Лореллию, если всего за один вечер один из детей твоих может полностью изменить мировозрение другого?»
- Но ты не волнуйся, они на людей не охотятся! – его стон был истолкован превратно.
- Угу. Я в детстве ловил бабочек. - "Он меня за дурака держит или просто успокаивает?" - Но ты не думай, у меня в мыслях не было их ловить.
- Что-что?
"Теперь точно за дурака".
Аллен вздохнул, отнимая руки от лица, снова нашарил шишку, стал вертеть ее в ладонях. Облизнул пересохшие губы. Жутко хотелось пить, но вода в его фляге кончилась вчера. Днем не видел смысла искать ручей или хотя бы спрыгнуть с телеги и набрать воды в озере (ведь самая короткая дорога, чтоб ее!), сейчас вообще сомневался, что они когда-нибудь доедут до Аделя и вся эта житейская суета будет иметь смысл на том свете.
- Ничего. Ни-че-го. Просто скажи это им…
«… Когда они, утомленные твоей болтовней, начнут спорить, как убить тебя максимально быстро и жестоко!»
Сейчас Аллен был готов простить Кристофору Вазмайеру все мелкие обиды хотя бы по одной простой причине: тот молчал, пока они шли к обозу. Многократно прокручивая в голове эпизод пути и предшествующие ему события на фоне трескотни возницы, он всё больше убеждался в несомненной святости ридрского аптекаря: Кристоф не болтал лишнего, чаще молчал и время от времени даже приносил пользу. О какой-то там оплеухе и неточных инструкциях про выход из колдовского сна вспоминалось как о приятных мелочах взаимовыгодного совместного существования…
Возница (теперь менестрель видел его плохо – сумерки успели перейти в ночь) наконец-то показался над бортом телеги и, кажется, развел руками. Нужно менять, понял бард. А для этого нужна запаска. А она под мешками. А на мешках Кристоф. А он, магик проклятый, умудряется одним своим мрачным видом выбить из окружающих охоту трындеть обо всем подряд.
Менестрель с такой прытью перескочил назад, в телегу, через бортик и плюхнулся рядом с аптекарем (понять, спит тот или нет мешала сгустившаяся темнота), будто для него не были помехой ни подвернутая нога, ни произнесенные над распухшей лодыжкой заговоры.
- Эгегей! – неприкрытое и прямо-таки сочившееся радостью ликование в голосе Аллена озадачило даже возницу, - Па-а-адъем, спящая красавица! Под тобой наше спасение, ну-ка переляг!
Вспомнив про шишку, всё еще сжимаемую в левом кулаке, он легонько подкинул ее над Кристофором. Лучший способ проверить, спит человек или нет – это не собираться ловить падающий предмет.
Отредактировано Гансар Ийвар (03.08.11 04:37:39)
