Против ожиданий, желания оберегать, держать при себе или сажать на цепь, не возникало. Оберегать? Ха! Дом Одера на то и дом Одера, чтобы опасности не появлялось. Они, как гласило въевшееся на уровне привычки ощущение безопасности и опеки мастера, остаются за порогом; выйдешь – беды, тревоги и неоправданный риск навалятся гурьбой, но в этих четырех стенах везде ощущается тень мастера, его присутствие. Каждая вещь, каждая мелкая деталь носят память о его пребывании в «адельской резиденции». Взять хотя бы те скрипящие на все лады ступеньки, которые Одер пытался починить и которые теперь скрипят подо всеми кроме магов! Держать при себе? Ну, скажете! Не улетит же. А «держать при себе» значит стать тюремщиком, мягким в обхождении, но отобравшим естественное право на свободу. Непохоже, что эльф намеревался тотчас вскочить и куда-то уйти. Зачем, если отсюда не гонят и заботятся? К кому, если других мест, где можно остановиться и не остаться в одиночестве в съемной и чужой комнате, попросту нет?
Бард, полагаясь на свойственную всякому безденежному бродяге иногда просыпавшуюся прижимистость, не сомневался в том, что в Аделе у эльфа нет никого более-менее близкого… По крайней мере близкого больше, чем сам менестрель.
Ключом был всё тот же злосчастный «Райский уголок», длительный постой в котором стоил достаточно крупных денег. Художник – не владелец золотых приисков, лишних денег не бывает. Появись у Риша шанс остановиться у кого-нибудь, не обременяя хозяев (то бишь, у хороших друзей), он бы туда и направился даже с Шаэни. В нынешнем же состоянии расспросы чужих людей только разозлят, потревожат едва-едва переставшую кровоточить рану и окажутся совершенно излишними.
Не уйдет эльф, если сам не сгребешь за шкирку и не толкнешь к двери. Тогда вспылит гордость, расправятся плечи и на недолгое время в глазах зажжется гневный огонек. Тогда уйдет, пускай уже через пару улиц сникнет от запоздало навалившегося осознания собственной ненужности. Тогда, а не сейчас.
Выгонять эльфа Аллен не собирался ни при каких условиях. Даже если вдруг рассорятся в пух и прах, нельзя. Даже если растает, как предутренняя дымка тумана, всякое нежное чувство к остроухому пареньку. Ведь едва исчезнет одно, как с лютой силой сожмет другое, а Камила Ро’Али вряд ли захочет даже словом перемолвиться с тем, кто собственные произнесенные на Второй улице речи перечеркнул с возмущающей легкостью и, наигравшись, бросил за дверь пустую игрушку.
Не собирался. А сейчас, глядя на Риша снизу вверх, откровенно любовался.
Желанное хрупкое тело, желанные губы и насмешливый взгляд синих глаз в такой близости - немалое искушение. Пускай двусмысленно прозвучавшая фраза являлась лишь шуткой, призванной затопить щеки эльфа пунцовым румянцем и помочь перевести тему разговора в иное русло. Что можно сделать в огромном неубранном доме? Подмести. Вымыть посуду. Смахнуть пыль. Покопаться в содержимом сундука. Почитать книгу, в конце концов!
Риш понял его не так, а лукавый взгляд не давал поддаться чарам невинного очарования. Не может существо, ни мысли не допускающее о не самых платонических вариантах времяпровождения, ерзать, усевшись тебе на бедра, подобным образом улыбаться и красиво изгибать стан наклоном, не может!
Риш, Владетель побери, понял его слишком «так». Хотя рука, легшая на бедро эльфа, оглаживавшая от бедренной кости до колена в такт ощущаемым шеей прикосновениям, вряд ли могла быть понята иначе. А она абсолютно ничего не значила! Просто… просто… Просто хочется зайти дальше, хочется в пару ласк изложить ответ, но помнишь – нельзя, жди, неделю как минимум. Пытка. Но кто говорил, что будет легко? Так хоть подобным образом ощутишь мягкость прохладной кожи, раз иначе нельзя.
  - Не ерзай, егоза. Еще немного поерзаешь - растеряю выдержку и закончится пребывание в спальне так же, как вчера ночью. – И, помолчав, убрав правую руку с бедра, заложил ее за голову и коротко объяснил, - Нельзя. Тебе больно было.

Если реакция Риша оказалась полной неожиданностью для Аллена, то его, наверное, для Риша стала настолько же внезапной; читай, раскат грома в безоблачный полдень!
Вид у эльфа, вмиг ставшего пунцово-красным и спешно изменившего дислокацию, был настолько растерянный, ошарашенный чужим заблуждением, что не хохотнуть оказалось бы превыше сил всякого свидетеля этой сцены.
Вору, Владетель побери, за последнее время не выпадало повода от души посмеяться! Искренне, неожиданно, громко, чтоб долго и оскалив кипенную светлоту зубов. 
Да, он прекрасно помнил о том, сколь серьезно Риш воспринимает любые разговоры на тему «То, Что Творится За Дверью Спальни», но подшучивать и посмеиваться над мальчишеской стыдливостью и неопытностью не переставал. Слишком велико искушение подколоть снова! Ведь «неопытность» - понятие временное, а стыд и вовсе не обоснован! А неопытный ли? Это как посмотреть! В конце концов, эльф и в первый раз умудрился без особого труда довести встречу до постели, а с того дня чему-нибудь да научился… Не видел Риш себя со стороны прошлой ночью, не видел! Не мог со стороны разглядеть в голубых глазах сладкое обещание и, наверное, толику предвкушения (ибо сколько не ожидай боли, а без желания близости на нее не согласишься)! Не мог даже одним глазком посмотреть на лукавую улыбку, легкий румянец на бледных щеках, на… Да надо ли перечислять всё? Достаточно сказать: глянув на тянувшегося за поцелуем эльфа, распростершегося на темных простынях в «Райском уголке», о непорочности и умении быстро наливаться румянцем при словах «двое» и «постель», словно спелое яблоко, заикнется только евнух. А вообразив, как сей багряный благонравец в том же «Райском уголке» избавился от одежды, как звал по имени, как тесно прижимался, как бормотал «Нечестно. Совсем нечестно»… Вообразив, даже евнух растеряет крохи заблуждений..
Хотя, стало быть, чего краснеть-то? Переспали, да. Несколько раз, да. Не забылось еще то, как Риш выгибался, глушил стоны и шептал имя – не получающий никакого удовольствия так не делает. Значит, хорошо было и приятно. Сам вопреки собственным эльфийским сомнениям оказался любовником хорошим и отзывчивым, остро чувствовавшим и всегда отвечавшим.
«Забавно видеть, как он краснеет от малейшего намека, дважды со мной любившись. Мы вместе спали три раза и только последний – исключительно ради сна, а он еще находит смысл заливаться румянцем?» - отсмеявшись, Аллен сел на постели и глянул на красного, точно вареный рак, Риша, мявшего ткань исподней рубашки. Сидеть оказалось неудобно – художник надежно придавил колени к одеялу, приходилось опираться правой рукой о подтянутую поближе подушку, но менять положения не хотелось.
- Прости уж, - голос всё еще подрагивал от сдерживаемого и задавленного смеха, - Никак не привыкну к тому, что меня в «Райском уголке» соблазнил скромник. – Опять сверкнув улыбкой, сдержать которую оказался не в силах, менестрель мягко притянул его ближе и тихонько выдохнул в губы, неловко обнимая левой рукой, тая новый смех, - «Так»?

Аллен кивнул, таким образом одновременно отвечая «Знаю я, знаю» на понятное праведное возмущение художника и соглашаясь со вторым вопросом.
Знал, что никто его не соблазнял. Надолго в память вошли две совершенно разные сценки из прожитых дней: первая - окрасившаяся багрянцем монетка, раздраженно-спешная и неудавшаяся попытка поцеловать, предложить себя в обмен на мелкую услугу и пару слов лжи; вторая – брошенное во хмелю, когда пьянел и от вина, и от дающей право хоть на время выкинуть из головы Нартану близости эльфа. И не просто эльфа, а существа, недоверчиво замирающего от нежнейшей ласки, всегда ждущего мига, когда мир перевернется, явит истинные лица, тревожащаяся напугать осторожность исчезнет и опять придет волна унижающей боли. Существа, еще ничего кроме щемящей жалости и телесного влечения не вызывавшего, ничего не успевшего сказать о своем прошлом, ничего…
Прошлое напоминало о себе во всем, даже румянец на щеках Риша нашептывал, что сложись два года назад всё по-другому, не краснел бы художник так ярко, успел бы свыкнуться с тем, что людям недостаточно чисто духовной близости в отношениях, сладки плотские утехи, а творящееся между двумя – скорее обычная тема для шуток, разговора, похабных басенок и неиссякаемый родник нецензурной брани. Не краснел бы так, свыкся.
Глупо думать, будто сказанное эльфом после первого соития исчезло, забылось безмятежным лютнистом и никаких следов после себя не оставило. Не прошло совсем, оставалось и за плечом промается еще долгий срок. Только уже не вытекая в льющиеся ледяным дождем слова «Он с ним спал», а просто в осознание факта – кто, что и с кем сотворил два года назад, кем первый тебе приходится, кем ты его считал и кем оказался взаправду. Понимал, что годами складывавшееся мнение об Эдвиге изменить не сможет, а попытки что-то пересмотреть заставят путаться, всматриваться,  сомневаться, зациклиться на одном – верный способ совсем сдвинуться умом на камне преткновения, это любой врачеватель подтвердит. Выбросил из корзины памяти на обочину, не обдумав и попросту боясь над этим думать, чтобы потом подобрать и взвыть, заплутав совсем – сложно развенчивать своих кумиров и, развенчав, при встрече выдержать пытливый взор. Выбросил точно так же, как память о Нартане, к которой еще ничего не ослабло, не заросло сорной травой и тянуло с прежней силой, пускай чуть приутихшей от присутствия и нежности из других рук. Как утроенную вину, от которой еще долго не сумеешь избавиться: перед Ришем за то, что нет-нет да мелькнет в памяти девушка из «Золотой птицы», перед Камилой за то, что вдыхавшему запах ее волос невольно почудилась терпкая нота знакомых не принадлежащих графской дочери дешевых и скверных духов, перед самой Нартаной за то, что проводишь всё время с другими, на вид совсем позабыл, а на деле – боишься сунуться и застать другого, прежде незнакомого.
Выбросил всё лишнее из головы, забылся… Но не забыл. Ни отца, ни ее, никого. Но сейчас ни о ком из них не думал и думать бы не смог, чувствуя ласковое тепло рядом.
Без слов отвечал Ришу, что можно и не так, кивнул и снова подставил под поцелуй губы, а шею – поглаживаниям. Даже знал, как именно – не раз за некоторое число монет оставался в обществе барышень, чьи профессиональные тайны только постельной сцены касались, но…
Но это даже откровеннее любой ласки, от которых эльф густо краснел и терялся, и… И Риш верно заметил после фокуса с прорезавшей кожу острой монетой, поменявшей цвет – Аллен доселе всегда предпочитал девушек и во всем хоть как-то выходившем за грани вопроса «Как заставить особу прекрасного пола не пожалеть о решении остаться на ночь рядом?» был новичком не меньшим, чем сам Риш. По-своему приятно пугали его объятия и поцелуи эльфийского паренька, но столько неправильного было в желании отвечать тем же существу своего пола, что стыдно становилось и за себя, и за него, и за неопытность свою проклятую, когда на заданное «Можно ли не так?» ты можешь только коротко сказать «Да» и избежать дальнейшего развития сюжета. Ибо знаешь только то, как реагировало твое тело, помнишь свои ощущения, но воссоздать хоть одно «не так» для другого не рискнешь из боязни причинить боль или напугать.
И ты – смейтесь! – был и есть религиозным по-своему человеком. Творящееся между тобой и художником самому замыслу природному противно, грешно и дико, опомнись! Это помутнение разума, темным божеством навеянное, разве есть иные объяснения? Неделю назад поглядел бы на Риша и забыл к вечеру, а тогда в «Уголке» сам возлег, сам в спальню уйти предложил, сам от неумелой эльфовой любви почти пьянел…
Словом, откровенно, пугающе, неправильно и до стыда близко ставит вас друг другу любое «не так». В «так», как эльф уклончиво именовал эту связь, уже есть что-то обычное, привычное и не пугающее малой опытностью.
Но хватит об этом. В религиозность вора никто не верит, а на то, что волокита может прятать за шутками и смехом стыд и неуверенность, никто гнутой медьки не поставит.
- Можно, - повторил Аллен негромко, прикрыв глаза, чтобы сильнее чувствовались прикосновения к коже, ведь даже временная незрячесть обостряла чувства, - Но сегодня, боюсь, уже мало времени осталось, а в удовольствии спешка непозволительна. Мне часа через два надо уйти и договориться о краже, а еще собраться надобно. Ты ведь спрашивал, что у меня случилось? – Вор невесело улыбнулся, - Дело намечается, а перед вылазками я всегда такой скучный и мрачный. Вернусь, наверное, ближе к утру уже, так что не дожидайся меня и ложись спать.
«Даст Богиня – приду. Не повезет – не дожидайся, некого станет ждать уже».

Смешливое, но праведное возмущение эльфа заставило Аллена с деланной виноватостью пожать плечами. Ознаменовавшее завершение невинного милования, оно заставило в очередной раз задуматься не о нынешнем, а о грядущем. В настоящем были мягкие прикосновения эльфа и его теплые губы, начавшее приятно прогреваться пространство комнаты. Да о чем он вообще? Здесь было всё, из-за чего хотелось не уйти прочь по промозглым улицам, а остаться и действительно проспать хотя бы часок, поговорить, узнать об эльфе что-нибудь еще…
Без радости вспомнил, что действительно ничего о нем не выведал кроме самых убогих крох: места рождения, явно уменьшенного варианта имени и кое-чего из биографии двухгодичной давности. Всё? Всё. Ни настоящего прозвания, ни ответа на вопрос «Разве о тебе никто из домашних не встревожится? Тебе не надо им написать?» (который, кстати, следовало еще задать!), ни… Хотя ведь эльф тоже знает о менестреле очень мало?
Злился на самого себя: как так, куда глядел, о чем думал, почему раньше ничего не вызнал и спохватился тогда, когда можешь уже никогда не увидеть?..
Но Риш оставался наблюдательным мальчишкой и долго задерживаться на осмыслении грядущей вылазки нельзя, ведь какая-нибудь гримаса или взгляд могут встревожить. Если понапрасну, то нет нужды растравливать нервы, если обоснованно… То не по кому станет их травить.
Поэтому Аллен, давший себе зарок не думать о плохом, с серьезным видом выслушал импровизированную проповедь, после чего бросил на эльфа испытывающий и насмешливый взгляд: «А по тебе не скажешь, маленький. Если бы я спал, то не обнимал бы сейчас тебя. Непохоже, что ты страшно недоволен развитием событий, правда?».
Мысли эти он дословно озвучил, прямо глядя на эльфа и чему-то улыбаясь. Весело так, с хитрецой и запрятанным вызовом, полностью проигнорировав завершающий вопрос…
Это в Рише происходящее не будило плотского желания, позволяло гладить, отвлекаться на мягкие поцелуи, прижиматься тесно, давая ощутить теплую кожу спины и острые лопатки под тонкой тканью рубашки, но даже мысли не держать о каком-то ином продолжении, о комнате в «Райском уголке».
У Аллена, Владетель побери, не получалось выделывать подобное с абсолютным спокойствием – невольно вспоминалось, как это же самое тело прогибалось и льнуло, с какой смесью стыда и пугливого нетерпения эльф раздвигал ноги, а потом гладил, глубоко дышал и называл по имени.
«Ты не понимаешь, наверное, как на меня влияешь!» - восклицал менестрель на втором этаже гостиницы и художник вроде бы начинал понимать после сказанного почти напрямик «Я хочу заняться с тобой любовью».
Совсем недавно улыбка и странный манящий взгляд эльфа, принявшего весьма двусмысленное положение, горячили кровь; ставшее откровением «Я не это имел в виду» слегка охладило пыл; по-детски ласковый и совершенно невинный поцелуй его вернули. Не видел бард в попытке отвлечь от вернувшейся в руку боли ничего говорившего «Владейте, рыцарь, я вся ваша», но ловил себя на мысли, что с мстительным удовольствием раскроет перед Ришем границы короткого слова «можно».
Отыграться было за что. Не сумел бы менестрель, помня о робких ответных ласках в спальне «Уголка», недоверчивом восторге («Разве можно так? Целуя, гладя, по согласию и без принуждения?» - читалось в голубых глазах, когда опьяневший мужчина приспускал с мальчишеского плеча рубашку, целовал плечо) и стонах-вздохах, испытывать к художнику одно лишь душевное влечение. Всегда тлели где-то внутри угольки сказанного «Пойдем?» и теплились живым огоньком, стоило лишь преодолеть дистанцию: прижаться теснее, поцеловать настойчивее, сказать нечто более смелое, вести себя раскованно…
Риш ничего схожего творил, но дистанция преодолевалась сама собой.
«А не надо было на мне сидеть, глядеть призывно и… И целовать любовника потом так мягко, нежно, почти по-братски!» - хотелось сказать эльфу, заливаясь смехом.
Но вслух, заново притягивая и вынуждая занять прежнее место (а сев на бедра, наверное, снова заерзать, вскинуть смущенный взгляд, зарумяниться: я ведь ничего не сделал, только целовал, с чего ты вдруг разгорячился?), сказал иное:
- Холодна же ты, ледяная королева. – Он легонько провел пальцами по скуле и виску мальчишки, откинул несколько волос со лба; говорил смешливо, но за шуткой своего взгляда на дальнейшее времяпровождение не таил, - Согреть, что ли, твою постель?
Ришу всё-таки пришлось передвинуться, когда вор сел на кровати (впрочем, удержав и не позволяя переместиться дальше, чем с колен), принялся целовать, не слушая никаких возражений, и стянул-таки с эльфа рубашку.
Весело посмеиваясь, заставил лечь на кровать, наклонялся ниже и ниже, пока не поменялись они местами и Риш не оказался под лукаво улыбавшимся менестрелем.
- Можно, конечно же, иначе. – Хрипло звучал голос, к чему скрывать? – Не обязательно так, как в «Уголке».
Гладил по животу, целовал бесстыдно, стремился распалить, заставить остроухого смущаться невыразимо и тоже захотеть близости, почти пожалеть о том, что не запомнил своевременно важную фразу про непонимание и неправильное влияние. К губам приникал жадно, притрагивался языком к зубам и деснам, а отстраняясь, хитро щурился и говорил, что удовольствие в постели – наслаждение многогранное, ибо если можно одним взглядом раздеть и отлюбить, то стоит ли говорить про право трогать, целовать, жаться?
И трогал, и целовал, и жался. Ниже опустился, плевав на недавние сомнения (до них ли, когда горячо и сладко тянет, едва удерживаешься от порыва прижать к простыням, заглянуть в глаза и попросить подождать совсем недолго, пока спустишься вниз и найдешь в сумке купленную поутру склянку, пообещаешь, что на сей раз аккуратнее будешь и боли почти не причинишь?), выбившиеся из косы волосы мазнули по белой коже.
Губами и дыханием щекотал низ живота, языком очерчивал впадинку пупка. Погляди эльф на менестреля сейчас, был бы, наверное, удивлен и развеселен тем, насколько шальным и неуемным весельем в свете свечи блестели глаза…
А еще уверенностью, что происходящее обоим нравится, насколько бы мерзким не показалось кому-то в небесах. Что если накроешь ладонью прохладную кисть руки или приспустишь ткань совсем чуть-чуть, дабы открыть бедерные косточки и языком гладить уже их, то не оттолкнут. Что если, дразня, ниже через ткань подаришь совсем краткую, интимную и стыдящую, но приятную ласку, то не оттолкнут, а, возможно, коснутся волос или попросят продолжать.
А ты, хитрый мерзавец, не послушаешься. После крохотной, но самого распалившей мести сядешь, усмехнешься по-доброму, огладишь плечо эльфа и со словами: «Вернусь, никуда не денусь. Считай это задатком. Ибо не оставлю же я тебя, вроде бы согревшегося, навечно мерзнуть?», пойдешь переодеваться в темную одежду, окрашивать волосы и собирать необходимое. Долго придется остужать горящее жаром лицо колодезной водой, еще дольше – обещающе скалиться, окидывать эльфа жарким и по-прежнему сохранившим на дне желание взглядом. Долго.
Но зато ты сам пообещаешь себе вернуться.

l Улицы города (дом обедневших аристократов) l

К тому времени как Аллен появился на пороге «отчего дома» (иногда относиться к Одеру не как к отцу или очень близкому родственнику просто не получалось, ведь почти пятнадцать лет друг у друга под боком!), его настроение успело смениться с задумчиво-встревоженного и пессимистичного на обычное, пусть даже отчасти напускное оживление. Во многом это объяснялось тем, что он сделал крюк: заглянул в «Райский уголок», чтобы осведомиться о Шаэни Рэнди и кое-что выспросить о Рише… а там же состоялся презабавный диалог с Кадари и весело скалящемуся менестрелю вручили обернутый дешевой тканью сверток с какой-то одеждой. Хотя, собственно, шел он не за тряпками…
Ах, трактирные служанки! Сколько интриг, сколько секретов, сколько тайн мироздания ведомо вам, миленькие? Вы сами не ведаете глубины своей власти! Снуя день-деньской между словами, перестилая постели постояльцам, а то и деля их с ними во мраке холодных ночей, слышите приглушенные обрывки разговоров или ловите сорвавшееся на выдохе меж сладостных стонов и когда-то уже слышанное имя замужней дамы. Вы – кладезь не узнанных извивов истории, сцен ревности и любви, насилия и предательства! Вы… вы, пожалуй, только женщинам в борделях для знати уступите лавры первенства, но те слишком бдительно следят за своими языками ради жизни и вряд ли захотят принять столь драгоценное звание победительниц.
…Но Аллена – важно упомянуть! – сегодня не волновали тайны за тысячью засовов и причина, влекшая в гостиницу, поражала безрадостно-сером налетом повседневности: он ходил узнать о сестре и спросил будто лишь к слову:
«Когда вы подносили еду, барышни, - бард легонько приобнял за полноватую талию ближнюю к нему девушку, улыбнулся ей и другим, - о чем они говорили? Не-не, Мила! Не врите, будто не прислушивались, бабочки, я же вас знаю! Не упоминали ли о родных, друзьях или о том… Ага, о ее брате… А о том, что художник будет делать после того, как они найдут его? Нет? Ах, какая жалость…. Но всё равно благодарю!»
Неужто Риш не знал, чем и где займется после поисков? Дудки! Хотя судя по тому, как спокойно он поселился в доме и не тревожится о днях, у него действительно нет и не было никаких планов…
«Ну, и что с тобой делать через полтора месяца, болезный? – мысли эти вертелись, крутились, не давали покоя и с наступлением заветного часа, когда мастер освободится от дел и пожелает покинуть город, обещали превратиться в настоящую головную боль. – Выгонять я не стал бы, даже если бы мастер заставил. Тащить с собой не вариант, слишком быстро и неустойчиво мы с Одером живем. Оставлять при Лаин? Бр-р-р! Врагу не пожелаешь такой скорбной доли. Отпускать жить самостоятельно, пообещав писать длинные и красивые письма? Ха. Ха. Ха. Это тоже самое, что попросить Кейра присмотреть за Ришем – финал один!»
Итак, к тому времени как Аллен появился на пороге «отчего дома», внутренний конфликт взятых намедни обязательств и навязанной давным-давно службы себя не изжил, лишь временно поутих. Но продолжал, зыркая, таинственно и тревожно мерцать углями, готовыми от единой сухой травинки взметнуться вверх огнем…

Чуть отстранившись, бард положил сверток на подоконник и указательным пальцем подцепил подбородок эльфа, заглянул в лицо. Минуты хватило на всё: увидеть книгу, почувствовать тягуче-теплый запах горячего воска, расползшийся по комнате за ночь, приметить огарок возле кресла. Всё – молча.
И тишина длилась еще долго, пока он всматривался в усталый лик и заново оглядывал комнату. Заметная невооруженным взором деятельная веселость, с которой шагнул в комнату, исчезла в мгновение ока, словно проколотый иголкой пузырь.
… Оплеуху отвесил почти без замаха. Сильную, но щадил – мог, наверное, с большой злости вмазать так, что в ушах бы зазвенело и пол под ногами мальчишки покачнулся.
А после, не объясняя, сгреб за плечо и подтолкнул к лестнице наверх. Ни слова не говоря, отвернулся и прошел к кухонному столу, где в кувшине была вода. Налил в кружку; долго, небольшими глотками пил, справляясь одновременно с виной и раздражением, а когда дно кружки глухо стукнулось о столешницу, негромко спросил:
- Ты понял, за что?
Он уже жалел о том, что не сдержался - голос звучал устало, вяло, а брошенный через плечо взгляд казался виноватым.

Аллен молчал. Не остановил, не окликнул, только глянул вслед ушедшему эльфу с каким-то другим, совершенно непонятным выражением, которое не получилось бы истолковать как сильное удивление, бескрайнее недоумение или точное неодобрение.
Не мог разобраться, действительно ли обидел Риша справедливым замечанием и незаслуженной оплеухой или тот всего лишь уподобился пугливой улитке, вновь заполз в раковину с табличкой: «Здравствуйте. Тот-Кто-Во-Всём-Всегда-Виноват рад встрече. Только не серчайте, прибраться в ракушке не успел».
Потом, когда Риш скрылся из поля зрения, сдвинул брови на переносице и пожал плечами. Чем бы не оказалась демонстрация абсолютного послушания, бежать за художником, падать на колени, заламывать руки (или что требуется делать в таких случаях?) не имело смысла. Серьезный разговор ведется в нормальной обстановке, когда оба спокойны и ничего не отвлекает. Не теперь, когда один злится даже против воли, а другой жмется побитая собака.
Не отпускало скверное предчувствие, будто из всего сказанного Риш унес лишь первый, поверхностный и лживый смысл: его, не сдержавшись, ударили; Эдвиг бил; теперь бьют; другого не заслужил.
«Это грустно. Тогда он начнет твердить себе только про заслуги и не заслуги. Никакую дельную мысль до зациклившихся не донесешь. Паршиво? Просто страшно представить, насколько. Надеюсь, веревку он искать не станет и к вечеру из дома не исчезнет. Есть такая порода мужчин и женщин, которые считают хорошим тоном уйти без прощальных слов».
Мысль заставила подойти к выходу, взять со свертка ключ и запереть дверь, а «открывашку» положить себе в подсумок.
Главный недостаток маленького происшествия заключался в том, что он стал встряской, которая на время прогнала сон. Аллен устал как собака, был зол и раздражен, домой шел с надеждой, что если его ждали, то недолго, что можно будет тихонько положить вещи и лечь спать рядом. Тогда не понадобится объяснять отсутствие, примечать следы беспокойства и по-доброму шутливо их высмеивать, рассказывать что-то о своих делах. Оказалось же? Лучше не вспоминать.
Усталость оставалась – давила, тяготила, заставляла прикрывать глаза в надежде ухватить сонливость хоть за край плаща. Сна не было. Злило. Поэтому просидел он внизу долго. Наверное, не меньше получаса. Разбирал вещи, прибирался на полках, просто сидел и тупо да бессмысленно пялился в пустоту. Не хотел подниматься сейчас, не успокоившись и в состоянии «сна ни в одном глазу», еще больше обижать или винить эльфа короткими ответами, коль тот проснется и захочет заговорить… или остроухий не спит? Владетель его, светлого, разберет. 
Будь на месте художника девушка или женщина – создание хрупкое, переменчивое, слабое и нелогичное, он бы списал всё на романтические глупости, вежливо отругал и не смог бы даже подумать об ударе. Но Риш… но Риш был юношей, мальчишкой, пареньком-эльфом. Пусть слабым, неуверенным и пугливым, но юношей и вести себя так же обходительно, как с дамой, получалось не всегда.
Хотя во многом оно, несомненно, к лучшему. Но не в этот раз.   

Под Алленом ступеньки поскрипывали. Протяжно, тихонько – в доме мастера он давно привык перемещаться тихо не из-за каких-то воровских привычек, а чтобы лишний раз не привлекать внимание госпожи Лаин. Но по чердаку шел почти неслышно, ибо наперечет знал все тревожные половицы, не наступал на те, которые могли тоскливым стоном разбудить Риша; по той же причине поднялся без свечи.
Молча опустился на свой край постели, молча же переодевался и ложился. Ненадолго прикрыл глаза, думая: какое блаженство просто лежать, никуда не идти, ничего не решать и ни на что не соглашаться, а просто спать!
Молчал, почти не шевелился, пытался понять, спит эльф или уже нет. Так и не определился, но на всякий слушай шепотом предупредил:
- Риш? Прости. Мне не стоило так грубо с тобой говорить и бить. Устал жутко, начинаю срываться. Ближе к вечеру обо всем спокойно поговорим, чтобы такого с моей стороны больше не было, - и, ненадолго умолкнув, всё-таки попросил: – Только ты не пропадай, ладно? 

Аллен тоже, сидя внизу или поднимаясь в комнату, чувствовал себя не в своей тарелке. Запоздало понял, что перегнул палку и тоже виноват.
«Да. Прости… Привычка», так сказал Риш? В «Райском уголке», когда человек свалял дурака, художник упомянул, что Эдвиг нередко бил его. Может, это как-то связано? Ведь неспроста же проявилась обычная забитая покорность, неспроста ушел и не пикнул!
Эдвиг многое изменил в Рише. Ибо никто с рождения не становится таким послушным, привычным к ударам или резким, презрительно брошенным словам. Художник не повысил голоса, не сказал обидное ругательство, даже дверью наверху хлопнул – сбежал тихонечко, как мышка. Как ребенок. Напуганный и робкий ребенок.
А после ответа остроухого с души будто свалился камень. Простил? Не зол, не обижен или, что было бы еще хуже, ? Нет. Риш не затаил горькой обиды, в сонном голосе слышалось лишь желание по-доброму поворчать, пожурить… и радость. Да, Риш явно был доволен таким разрешением ссоры, и менестрель прекрасно понимал его облегчение, разделяя.
- Наболтаюсь, - подтвердил Аллен, поворачиваясь на бок лицом к Ришу, и почти привычным движением его приобнял. – Я тоже рад... – менестрель замялся, а потом осторожно кончиками пальцев погладил место, куда нанес удар, легонько коснулся губами и шепнул уже почти спящему эльфу: - Только запомни: не надо передо мной извиняться. Ни-ког-да. Ни в ситуациях, хоть чуть-чуть схожей с той, внизу, ни в других. Не за что. Ты никому ничем не обязан, поэтому не стоит поступать в ущерб себе.
Сам он боролся со сном недолго, но этого времени хватило, чтобы заснул Риш. Тихое и ровное дыхание эльфа убаюкивало, но сон всё равно наваливался медленно, неспешно. Зато когда пришел – мертвым был, даже снами не озарялся. Будто тяжелым мешком по голове ударили.
Но, невзирая на это, отдых принес. Менестрель проснулся вечером от того, что жутко затекли обнимавшая Риша рука  и принявшая неудобное положение шея. Художник спал или же очень умело притворялся – не видя лица, Аллен судил об этом по всё тому же ровному дыханию.
Осторожно убрав руку, менестрель сел на кровати. Судя по всему, проспать удалось часов восемь.

Утро постепенно вступало в свои права. Вернее, как правильно уточнил Риш, вечер. По мере того, как нехотя и будто через силу разжимал свои объятия сон, менестрель мысленно прокручивал события почти прошедшего дня. Пытался хоть как-то их проанализировать... и совсем терял обычно присущее ему умение никогда не унывать и надеяться на хороший исход.
Говоря открыто, ему хотелось снова вытянуться на постели, прикрыть глаза и позволить себе поваляться без дела те самые волшебные «пять минуточек», которые имеют свойство перерастать в дрёму на несколько часов. Но, как уже говорилось, объятия сна ослабли, некстати задумался о Камиле и поручении графа…
А еще появились другие объятия, если так можно назвать не обвившие тебя руки, а голову на плече и ощущение близкого присутствия. Менестрель не без удовольствия отметил, что проспал Риш долго и без кошмаров. В последнем Аллен, которого сильная усталость валила с ног не хуже крепкой дубинки и дарила крепкий сон, уверен не был: дергался ли эльф, просыпался? Хотелось верить, что нет.
Чувствуя, как расслабленно и доверчиво Риш прижимается к нему, Аллен вновь ощутил укол совести: эту спокойную уверенность в безопасности и понимании он едва не разрушил собственноручно, возвратившись и нанеся удар. Вспоминая, как покорно Риш, сразу будто лишившийся какой-то важной опоры и сникший, поднялся наверх, человек тихонько вздохнул и, повернув голову, ответно потерся носом о нос.
- Отдохнул бы еще, зевалка, - игравшая на губах улыбка теплотой и пониманием вины смягчала голос; помолчал. – Мне жаль, что… не сдержался. Прости, я вел себя глупо. Нельзя было с тобой так говорить, впредь не буду.
Ему действительно запоздало стало понятно, чем могла обернуться утренняя выходка: если бы сейчас Риш не прижимался к нему, а молчал, сторонился и глядел настороженно, то что бы он, Аллен, делал? Задабривал словами, пытался вернуть доверие щадящим «Всё, я понял. Прости, день сегодня не задался»? Или разозлился, позволил себе несколько излишне резких слов и тем паче достиг бы противоположенного результата?
Не знал. Поэтому с радостью воспринял то, что художник вроде бы не держал на него зла.
Но ликование это, как всякий триумф, было временным – потом мысли снова заняла просьба Астера Ро’Али.
На что рассчитывал менестрель, устраивая всю эту дурь с Крапчатыми Сусликами и прочей ерундой? Надеялся поднять Камиле настроение, а вместо этого всё снова закончилось слезами и смутным ощущением, будто он в упор не видел чего-то очень важного, лежащего на поверхности и очевидного…
Хотя в данном случае очевидного не видел граф. Сам Аллен после встречи с Камилой только уверился в том, что способен менять ее настроение только в отрицательную сторону. Интересно, обрадуется ли Астер, если его дочь думать забудет про некоего Грэя, но захочет удавиться от тоски? Или утопиться? Или… ну, скажем, что еще может прийти в голову девушке, если бард попытается осветить ее лик веселой улыбкой? С его-то талантом доводить до слёз!
Граф не обрадуется, глупо спрашивать. Лучше бы Астер его прибил за неподобающее обращение со знатной дамой и своей дочерью, чем давал такое поручение.
А ведь он-то сам, идиот, мог отказаться, сослаться на не свой профиль! Пускай не попытался бы загладить инцидент с поддельным письмом хоть какой-то пользой, но… Но не подвел бы никого – уже немало.
Но неужели граф не видел – ничего не получилось, Владетель побери? Чем, чем менестрель сможет отвлечь внимание девушки на балу в присутствии объекта, если даже сейчас не смог этого сделать?! Уходя из особняка, Аллен подсознательно ожидал, что окликнут, покачают головой и станут искать кого-то другого. Ведь ни-че-го не получилось. Совсем.
А они не окликнули, не покачали головой и сейчас он почти молился о том, чтобы искали кого-то другого. Ибо не выйдет из затеи графа ничего, не тот человек ему нужен. У Кейра отвлечь внимание подруги детских дней получится намного лучше, чем у случайного в ее жизни человека, чужого и в тайны сердца не посвященного.
…И снова бард молчал долго, тяжело и не знал, с чего можно начать. Хотелось выговориться, вывалить на Риша всё, что сейчас терзало, и просто спросить совета. Услышать, что он действительно ничего подобного не умеет, с чистой совестью провалить дело и на собственной шкуре прознать, что получают те, кто подводят влиятельных людей. Но в том, что это действительно нужно и интересно эльфу, уверен не был. Кому какое дело до чужих проблем? Не стоит его заваливать, у художника своих горестей на десятерых хватит!
И всё-таки заговорил:
- Я хочу уехать из Аделя, Риш, - слова выговаривал медленно, подавленно, больше для себя, чем для эльфа. Просто надо было слышать голос, так, говорят, думать проще. - Он давит, в нем нынче нечем дышать и так тесно, что нельзя повернуться. Хочу уехать как можно дальше и так быстро, чтоб через мгновение уже не было города. Не видеть ни стен, ни улиц. И чтоб никто не нашел, совсем никто, – «Хочу лет десять сюда не возвращаться», - А еще я память хочу потерять. Помнить Ридр – и всё, больше ничего. Слишком многое хочется забыть и… - менестрель осекся, прикрыл глаза, до боли прикусил язык: не так мог понять эльф его последние слова, записать на свой счет. – И забудь мною сказанное сейчас. В ближайшие две недели я, кажется, буду мечтать о том, чтобы хватило решимости наложить на себя руки.

Слушая Риша и чувствуя почти неощутимые, но приятные прикосновения, Аллен против воли улыбался.
Стоит ли скрывать? Ему нравилась чужая забота. К знакомым, в разной мере проявлявшим участие, относились тетка в предместьях Ридра (единственная женщина, которую сам менестрель с удовольствием назвал бы родной матерью, не будь той жена сокольничего), мастер Одер и госпожа Лаин. Иногда, если дозволяла степень близости – многочисленные подруги в борделях, городах и мелких деревеньках между последними.
Всегда приятно, когда на целую строчку удлиняется список тех, кто не постыдятся и не поленятся остановить поток слов, опрокинуть обратно на постель и что-нибудь успокаивающе говорить, поглаживая да нагоняя дрёму тихими переливами слов.
В словах заключены великая сила и великая власть. Особенно если спрашивать, вызнать, исподволь толкать на разговор вопросами в духе… да хоть о самочувствии, неважно! К любому человеку можно найти подход, приластиться, дать понять, что тебе важно о нем знать даже такие мелочи – и он нет-нет, а почувствует согревающее тепло чужой тревоги.
Аллен относился к числу тех людей, которые могут бесконечно долго грызть себя изнутри, сомневаясь в каком-то вопросе или сокрушаясь о совершенной ошибке, но будут молчать. Об этом говорила история с Сильверлиф – улыбался, смеялся, шутил, молчал, не убивался по ней каждодневно, но запер грызунов вины внутри и мучился незаметно, молча, никому ничего не говорил. Додумайся кто-нибудь незаметно и постепенно вытянуть на неприятный разговор, заставь рассказать и дай совет – полегчало бы, наверное.
Очень схоже дело обстояло с поручением графа. Ни на миг бы не поверил в то, что сумеет его выполнить, ума не мог приложить, как именно взяться за исполнение. Когда вспоминал слёзы дочери Астера, только сильнее уверялся: «Я умею лишь портить ей настроение, но не поднимать!» Поэтому накручивал себя и заранее обзывал дураком, предупреждал и предвещал: «Ничего не выйдет. Я просто подведу графа. На такой несерьезной мелочи, но подведу. Кейр или Валериан справились бы лучше».
Говорят, будто пораженческий настрой заведомо подводит к проигрышу. Наверное, это так и есть.
А еще он по-прежнему сомневался в том, что Ришу это всё-таки интересно. Не хотелось зазря озадачивать эльфа, от своих невзгод еще не оправившегося, историями о долге перед графом и поручении, за которое сначала взялся, но потом, проверив силы, понял, что не потянет.
…Голос эльфа действительно успокаивал, заботливая тревога радовала и ничего против этого сочетания бард не имел. Поэтому не торопился злиться, раздражаться или отталкивать от себя. Не стал бы. Вместо этого приобнял здоровой рукой и, приподняв голову, прижался щекой к шее. Долго молчал, думая и сомневаясь: стоит ли начинать?
Но было в словах Риша что-то, располагавшее к остроухому еще сильнее. Тянуло сказать, получить совет и всё равно, всё равно не поверить. Но знать – поддержат, чем бы не завершилось дело.
А потому, отстранившись, тихонько выдохнул сквозь зубы, когда попытался пошевелить перевязанной рукой, и всё-таки заговорил:
- Как чувствую? Рука болит, да. Поэтому лучше ее не трогать… Но не в этом дело, Риш. Я… Скажи, если бы было два человека: кто-то, очень похожий на тебя, и кто-то, очень похожий поступками на Эдвига, то при встрече первого со вторым можно ли не дать ему впасть в уныние?